1863

Бордо — это волшебный город. Особенно привлекал меня в нем театр, где в то время расцвела опера. Здесь я впервые услышал «Фауста» Гуно. Какие прекрасные голоса, какое пение и декорации! Я забыл уже имена певцов, но не то превосходное впечатление, которое они оставили, как, впрочем, и некоторую досаду на неточность в игре актрисы, прекрасно во всем прочем справившейся с ролью Маргариты, небрежность, доказывающую, какие нелепицы порой допускают в своей игре даже превосходные актрисы. Мы все помним, как в третьем действии Маргарита, исполненная кротости и смирения, приходит домой из церкви, держа в руках сборник псалмов; она ставит перед собой прялку, садится и поет песню о короле в Туле. Увы, актриса, игравшая Маргариту, избавляясь от ненужной ей больше книги, выбрасывает ее за кулисы, как простую тряпку. Настоящая Маргарита никогда бы так не поступила в действительности, а тем более в таком царстве красоты, какое являла собою сцена. Оплошность повторялась на каждом спектакле, который я посещал, и каждый раз требовалось некоторое время, прежде чем мелодия и слова оперы снова настраивали меня на восприятие роли.

Мы осмотрели городской собор, остатки римского амфитеатра, старинные здания и художественные коллекции. Погода стояла теплая и приятная, на площадях во множестве продавались фиалки, зацвели фруктовые деревья. Наш датский консул Кирстайн пригласил нас в свой загородный дом, расположенный прямо на берегу реки. Здесь мы и встретили во всей ее красе раннюю весну, которая, как мы надеялись, будет теперь постоянно нам сопутствовать по мере продвижения на север.

В Ангулеме мы остановились на сутки и чуть дольше задержались в Пуатье, где жил приятель Коллина конхиолог Анри Друэ. Он показал нам свой высоко лежащий над уровнем моря город и его роскошный собор, построенный еще во времена мавров. В городе есть также еще несколько старинных зданий и не больше не меньше, как тридцать два монастыря.

Между тем весеннюю и теплую погоду Бордо здесь сменил пронзительный холод, и нам снова пришлось кормить камин трещащими на огне поленьями. Несколько маленьких черепашек, которых Коллин вез из Танжера, тоже мерзли, как мы, жались к огню и чуть было не обожглись.

Далее из древнего Пуатье мы попали в элегантный Тур, город с великолепным висячим мостом, величественным собором, широкими улицами и хорошо освещенными магазинами. Здесь нас снова встретили солнце, цветы и зелень. Мы посетили в Туре старинный дом, где жил печально известный палач Людовика XI Тристан Отшельник. Двор дома изобилует вырезанными и просто намалеванными на стенах надписями, и с башни его открывается вид на город, реку и деревенские окрестности. Несколько городских церквей лежит в руинах, остальные используются в хозяйственных целях, одна, к примеру, служит конюшней, в другой расположен театр.

Из Тура наш путь лежал в Блуа. Каждый город, как и человек, имеет свое собственное лицо; между ними может быть известное сходство, но они все-таки разные, у каждого свое выражение, свои черты. Вот такими я представляю себе города южной Франции, они — как виньетки к моему путешествию. Не последнее место среди них занимает Блуа с его кривыми, узкими улочками и тенистыми аллеями вдоль широкой реки. Мне особенно запомнилась наша прогулка к здешнему собору. Улица к нему поднимается так круто, что горожане соорудили на ней перила, за которые приходится держаться по мере продвижения вперед. Хотя и сам собор тоже незабываем, ныне, правда, он превращен в казармы, зато здание поддерживается в отменном порядке. Связанные с этим строением воспоминания и сам его внешний вид производят мрачноватое и даже зловещее впечатление; выкрашенные в красное дуги балконов перед каждым окном кажутся красными ртами, из которых вырезали язык, чтобы он не разболтал нам о том, какие события происходили внутри и что пришлось пережить его прежним обитателям. Здесь был убит герцог Гиз. Нам показали комнату и дырку в ковре, через которую за сценой убийства наблюдал Генрих III.

Мы провели в Орлеане два дня — слишком короткое время, чтобы как следует осмотреть его волшебные здания и памятники. Красотой и поистине поэтическим вдохновением отмечен подаренный Наполеоном III городу памятник Жанне д'Арк. Героиня изображена верхом на коне, а на пьедестале монумента в виде бронзовых барельефов изображены сцены из ее жизни; они словно выхвачены из шиллеровской трагедии, от момента, когда ей, пастушке, является Богоматерь, до того, как она предстает перед нами в языках пламени на костре. Еще один также подаренный городу памятник ей — правда, меньший по размерам, — моделью для которого послужила дочь Луи Филиппа Мари, стоит во дворе Ратуши. Монумент, изображающий Орлеанскую деву, стоит также на берегу реки. Мы осмотрели дом, в котором Жанна жила, дом Дианы де Пуатье, а также великолепное здание, которое построил Карл VII своей возлюбленной Агнес Сорель.

От Орлеана недалеко до Парижа, где мы собрались провести два месяца, обычно самые насыщенные для любого посещающего Францию иностранца. Немало людей, наверное, пожелали бы насладиться подобным счастьем, которое — и уже не в первый раз — выпадало мне. Я мечтал сполна насладиться этими счастливыми лучами, дарованными жизнью, и я вкусил их в полной мере, как вкушал в течение всего своего романтического путешествия по Испании с вылазкой на африканское побережье. Мне на долю выпали великолепные, грандиозные впечатления, хотя дни и месяцы, о которых я вспоминаю, не всегда были устланы шелком, грубое льняное полотно повседневности также подчас заявляло о себе больными уколами. Существует старинная сентенция «Люди вовсе не столь хороши, как могли бы быть», однако ведь и я сам принадлежу к разряду тех самых представителей рода человеческого. Как сказано в «Отче наш»: «...прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем должнику нашему...».

В Париже в это время находился возвращавшийся из Италии на родину Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Он призвал скандинавов, находившихся в ту пору во французской столице, устроить в мою честь праздник в Пале-Рояле. Стол там ломился от цветов, а в глубине зала выставили большую картину, изображавшую Х.К. Андерсена в окружении его сказок. Выше всех парил Ангел, мимо пролетали Дикие лебеди, тут же присутствовали Дюймовочка, Мотылек, Соседи, Русалочка и Стойкий оловянный солдатик, не обошлось даже без мышей, рассказывавших о Супе из колбасной палочки.

Бьёрнсон произнес за столом теплую речь в мою честь, в которой, исполненный благожелательного ко мне отношения, поставил меня в плане проникнутых народным духом юмора и сатиры выше таких писателей, как Баггесен, Вессель и Хейберг.

В ответном слове я сказал, что чувствую себя так, словно я уже умер и положен в гроб, ибо обо мне здесь говорят так хорошо и красиво, как принято говорить только о покойнике. Тем не менее я еще не мертв и надеюсь, что у меня есть некое будущее, в связи с чем хотел бы, чтобы мне возносили хвалу лишь в той мере, которую я мог бы хоть в малой степени оправдать своими скромными трудами и усилиями.

Присутствующие спели какую-то французскую песню, после чего зачитали «Письмо Х.К. Андерсену» от поэта П.Л. Мюллера, которому помешала прибыть на праздник болезнь. Я прочитал друзьям несколько моих сказок: «Ветер рассказывает о Вальдемаре До», «Сущая правда» и «Ребячья болтовня». За столом царило сердечное и радостное настроение, это был один из самых светлых вечеров в моей жизни.

В конце марта мы с Коллином покинули Париж и направились домой, заехав по пути в Дюссельдорф, где провели несколько прекрасных дней в гостях у норвежского живописца Тидемана, который как раз работал над своей замечательной картиной «Драка на крестьянской свадьбе», где исход спора решал нож. Один человек там лежал убитым на полу, другого, смертельно раненного, перевязывала бабушка убиенного. Картина производила впечатление своей мощью, а также интересной игрой света — отблеском огня из очага вперемешку с лучами солнца, падающими из раскрытого чердачного окна.

В день моего рождения, 2 апреля, я уже был в Копенгагене, но едва на деревьях в лесу распустились почки, как я тут же отправился в путь, уводивший меня к моим друзьям в Кристинелунде, Баснесе и Глорупе. В этих поместьях я и написал, опираясь на свои путевые заметки, книгу, которую назвал «По Испании».

Почти весь июнь я провел в роскошном имении Глоруп, где меня, как всегда, ожидал гостеприимный прием хозяев. С тех пор как я побывал здесь в последний раз, особенно изменился парк, ставший еще прекраснее. Старую французскую его часть украсили фонтаном, выбрасывавшим струю на высоту самых больших деревьев. Новую часть парка разбили в английском стиле, живописно расположив на ней отдельно стоящие группы деревьев.

В конце августа я снова вернулся в свои комнаты в Копенгагене. Как раз в это время в театре «Казино» давали мою сказочную комедию «Бузинная матушка». Роль простодушного любовника в ней естественно и искусно играл талантливый актер Карл Присе. Пьеса пользовалась большим успехом. Как раз с той поры она стала тем из моих малых драматических произведений, которое принимается публикой с неизменной доброжелательностью — намного большей, чем на премьере, когда, как я уже отмечал, пьеса понравилась только писателям, таким, как Хейберг, Бойе и Тиле, но отнюдь не критике. Какая все-таки с тех пор произошла перемена!

Я написал осенью еще два водевиля: один для Королевского театра — «Он не родился» и другой для театра «Казино» — «На мосту Лангебро». Перелистывая собрание драматических произведений Коцебу, я обнаружил в них драму, которой раньше не знал. Ее Коцебу написал по мотивам известного и превосходного рассказа Музеуса «Тихая любовь». По примеру Коцебу я взял эту пьесу и переработал ее действие применительно к датской жизни. Так «Бремербро» превратился в копенгагенский «Лангебро», и все действие приобрело более «датский» характер; присочиненные мной к тексту пьесы песни, как выяснилось, понравились публике, я же получил от этой работы истинное удовольствие!

Наступили, казалось, дни солнца и радости, но потом вдруг задул шквалистый ветер, налетели ливни, начались ненастные дни, время горькое и тяжелое. Непогода обрушилась не только на меня одного — на всю нашу страну, весь народ. Для Дании наступала пора испытаний.

Король Фредерик VII находился тогда в Шлезвиге, в замке Глюксбург. О состоянии его здоровья ходили тревожные слухи. В воскресенье пятнадцатого сентября я посетил министра по делам Церкви епископа Монрада, настроение у него было подавленное. Погода также стояла сырая и ненастная, влажный воздух действовал угнетающе; казалось, что находишься в доме, где царит траур. Я думал о короле, чувствуя серьезные опасения за него, а когда через несколько часов пришел к друзьям в дом, где жил министр Фенгер, то при входе столкнулся с директором телеграфа, который решил сам доставить в дом телеграмму. С предчувствием беды я подождал на лестнице, пока он не выйдет обратно, и спросил, нельзя ли узнать, что за известия он принес. Он лишь кратко ответил: «Следует быть готовым к худшему». Я вошел к министру. Тот сказал мне: «Король умер». Я разрыдался. Когда я вышел на улицу, народ на ней стоял, сбившись в небольшие группки, все уже знали горестную новость. Я был взволнован, хотел поделиться с друзьями своими чувствами и пошел в дом Эдварда Коллина. Там все только что вернулись из театра. В момент начала представления из партера послышался голос: «Когда король находится при смерти, играть комедию не пристало, публике следует разойтись!» Вскоре поднялся занавес, на авансцену выступил актер Фистер, он сказал, что, естественно, при сложившихся обстоятельствах никакого желания у зрителей смотреть комедию нет, как нет желания играть ее и у самих актеров. Поэтому спектакль отменяется. В театре «Казино», где к тому времени, когда поступило горестное известие о смерти короля, было сыграно уже два акта, по залу пронесся тягостный вздох, и зрители покинули театр без всякого излишнего шума.

На следующий день ближе к полудню — погода оставалась такой же унылой и тяжелой, как и настроение, — я пошел к Кристиансборгу. На площади толпился народ. Премьер-министр Халл вышел на балкон и объявил: «Король Фредерик VII умер! Да здравствует король Кристиан IX!» Раздались крики «ура», и король вышел на балкон, но поскольку люди продолжали кричать «ура», а король выходил к ним снова и снова.

Счастливейшие семейные радости и покой сменились для него тяжелым бременем испытаний, которое разделили с ним все датчане.

Меня всего лихорадило, я был взволнован и не находил себе места. Вечером я написал следующие строки:

И скорбный глас раздался над страной:
«Король скончался — Фредерик Седьмой!»
Лети над валом Тиры песня тризны,
Разбилось сердце на гербе отчизны
Державное! Ты Господом был дан
Датчанам, самый истый из датчан.

С языческих времен до наших дней
Никто так не любил страны своей!
Державной власти образец для мира,
Любовь народа — вот твоя порфира.
Ты благом был! Тебе в благодаренье
И благо плачет, павши на колени.

Вечером второго декабря тело Фредерика VII доставили в Копенгаген. Из моей квартиры в Нюхавне я видел, как корабль-саркофаг под траурную музыку и колокольный звон тихо скользит по воде.

Кристиансборг напоминал castrum doloris¹. Все устремились туда. Я боялся давки и толчеи, боялся попасть в толпу, в которой приблизиться к цели можно было, лишь медленно переступая в такт остальным, а о возвращении и подавно следовало забыть, пока весь путь не будет пройден последним. Уже одна мысль об этом заставляла трепетать все мои нервы. Я не решился пойти туда и потому остался дома. Но, когда время прощания с телом короля истекло, я пожалел, что не попрощался с ним. Я должен был, я страстно желал еще раз приблизиться к моему доброму и милостивому королю, постоять у его гроба. Честь оказаться подле него мне все же оказали, я явился к телу. В обитых черной материей комнатах еще разливался свет сильно убавленных ламп; рабочие снимали с катафалка боковые панели; белого атласного балдахина над гробом в парадном зале еще не сняли, а в подсвечниках и канделябрах еще горели свечи, щиты с гербами по-прежнему находились на своих местах, убрали только стойки, на которых лежали ордена и другие знаки отличия. Я приблизился к гробу как раз тогда, когда с него снимали крышку, которую следовало украсить для похорон. Заглянув внутрь черного деревянного гроба, в котором лежало тело, я нагнулся над ним, сжимая в руках скромный венок из мха, который принесли к гробу обитатели богаделен.

Певческое общество Копенгагена собиралось исполнить хором прощальный гимн, когда тело короля повезут в Роскилльский собор. Слова гимна поручено было написать мне. Наступил день, точнее, вечер похорон. Траурная процессия остановилась у Западной заставы, где гимн и был исполнен. Вокруг развевались флаги цехов, сверкали огни пушечных выстрелов, облака порохового дыма медленно растекались в лиловых лучах заката.

В моем сердце с этого времени поселились горе и страх. Кровавая волна войны снова грозила захлестнуть мое отечество. Против нашей маленькой страны выступили королевство и целая империя. Путь поэта — не путь политика, у него свое предназначение в жизни, поэт служит прекрасному, но и он, когда земля начинает сотрясаться у него под ногами, так что все вокруг рушится, не может не думать об этом; политика затрагивает его жизнь, благоденствие его самого и всей страны, он не может стоять вне происходящих событий; напротив, он полностью осознает их значение и делает из них важные для себя выводы. Поэт, как дерево, накрепко укоренен в почве родины; здесь расцветает и дает плоды его талант, и как бы потом ни распространялась его поэзия по всему миру, корни древа его творчества неразрывно связаны с родной почвой, и поэт неизменно чувствует ими, если какие-то силы расшатывают ее или же замораживают убийственным холодом, превращая в мертвую глыбу.

Весь мир знает, сколько горя и страданий принесла Дании эта война. Датский солдат — неутомим, он смел, дисциплинирован и честен. С песнями и криками «ура» армия двинулась на защиту страны, на укрепления Данневирке — к нашему щиту, который должен был отразить вторжение немцев. Все ждали приближения огромной, все сметающей на своем пути превосходящей силы противника.

Несколько дней меня будили на заре песни и поступь уходящих на фронт солдат. Я вскакивал с постели, распахивал окно и со слезами на глазах молил Господа благословить и сохранить жизнь этих молодых и жизнерадостных людей. В подобном настроении я написал следующие строки:

В утешение

Никто не знает, что завтра ждет, —
Господь то знает, Он нас ведет.
И в самый худший из худших год
Мы верили: Данию Бог спасет.

Была чуть живая, расчленена,
Воззвал Нильс Эбессен, очнулась она,
Повел Господь нас на правый бой,
Стяг Аттердаг поднял — и стала страной.

Вновь буря, и в море — волна за волной,
Плывет наш кораблик над бездной морской,
Но Бог у кормила — он наш рулевой,
Творит Свою волю — не будет иной.

Никто не знает, что завтра ждет, —
Господь то знает, Он нас ведет.
Но в самый худший из худших год
Мы верили: Данию Бог спасет.

Стихотворение напечатали в газете «Дагбладет». На следующее утро я получил письмо, подписанное: «Всего лишь женщина». Вот его строки:

«Представляется, что господину профессору, желающему утешить народ в связи с предстоящим военным походом, следовало бы избрать иную форму и воодушевить уходящих на войну наших братьев, для чего вовсе не пристало изображать родину в виде утлого суденышка, прокладывающего себе путь штормовой ночью над бездной морской. Датский воин, который гордо и мужественно идет сражаться за правое дело, вряд ли нуждается в картинах, дающих повод для мрачных мыслей».

Я еще верил в спасение, которое пошлет нам Господь, но зачастую мое сердце пронизывали боль и страх. Никогда еще я так сильно не чувствовал, насколько крепко врос в почву моего дорогого отечества. Нет, я отнюдь не забыл, сколько любви, признания и дружеских чувств снискал себе в Германии и скольких друзей и подруг обрел там. И все-таки сейчас между нами лежал обнаженный меч. Я не забываю друзей и доброго ко мне отношения, но моя Родина для меня — как мать: она остается и пребудет единственной.

Какая же огромная тяжесть лежала у меня на сердце! Я страдал и не верил, что смогу все это вынести. Никогда еще у меня не выдавалось такого мрачного и гнетущего Рождества, как в том году.

На рубеже годов, в новогоднюю ночь я со страхом гадал, что принесет с собою наступающий год. Господь был той великой державой, на которую я уповал больше всего. Он не должен был оставить Данию.

Примечания

...впервые услышал «Фауста» Гуно... — Речь идет об опере французского композитора Ш. Гуно «Фауст» (1859). На сцене Королевского театра была поставлена в 1864 г.

Гиз Генрих (1550—1588) — герцог, глава католической лиги во Франции и один из организаторов Варфоломеевской ночи, был убит по приказу короля Генриха III (1551—1589).

«Прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему...» — Евангелие от Луки 11, 4.

Тидеман А. (1814—1876) — норвежский художник, с 1845 г. живший в Германии. Его картину «Драка на крестьянской свадьбе» Андерсен видел на выставке в Дюссельдорфе в 1864 г.

«Он не родился» — водевиль Андерсена, написанный в июле—августе 1863 г. Поставлен в Королевском театре в апреле 1864 г.

«На мосту Лангебро» — комедия Андерсена, написанная в ноябре—декабре 1863 г. Поставлена в театре «Казино» в марте 1864 г.

«Тихая любовь» — обработка народной сказки из сборника Музеуса «Немецкие народные сказки» (1782—1786).

«И скорбный глас раздался над страной...» — стихотворение Андерсена, опубликованное 18 ноября 1863 г. в газете «Дагбладет».

«В утешение» — стихотворение Андерсена, опубликованное 7 декабря 1863 г. в газете «Дагбладет».

1. Скорбящий военный лагерь (лат.).