1864

Утром Нового года выдался крепкий, звенящий мороз, и я сразу же подумал о наших солдатах на передовых позициях и в холодных бараках. Я думал: мороз скует воду, обеспечив врагу переправы, по которым на нас обрушится вражеская лавина. Что будет тогда? Я не разделял воодушевления многих окружавших меня людей, свято веровавших в непреодолимость укреплений Данневирке, прекрасно понимая, что такая большая страна, как Германия, может, воспользовавшись железной дорогой, бросить на нас столько солдат, сколько волн накатывает на берег штормовое море. Я спросил одного из моих самоуверенных соотечественников: «Если Данневирке все же возьмут, смогут ли наши солдаты достичь Дюббеля и острова Альса, не будучи при этом отрезанными от остальных войск?» — «Как может датчанин такое спрашивать! — воскликнул он. — Как можете вы только подумать, что враг возьмет Данневирке!» Вот какими крепкими были упования на Господа — единственную державу, которая нам помогала.

Каждый день молодые, жизнерадостные и веселые солдаты проходили по городу; направляясь на поле битвы, они шли, как на веселый праздник. Я же неделями и месяцами не мог заставить себя работать; все валилось у меня из рук, мыслями я был вместе с армией. Первого февраля пришла телеграмма, извещающая, что немцы переправились через Эйдер, военные действия начались. В конце недели поползли тревожные слухи о том, что Данневирке оставлен а генерал Меса с войсками, не сделав ни единого выстрела, отступил от границы и был оттеснен на север. Казалось, я наяву вижу кошмарный сон. Я был в полном смятении, и многие, многие чувствовали то же самое, что и я. Шумящие толпы народа бродили по улицам; что это был за вечер, что за время! Для всех нас наступали дни испытаний, и у всех на уме было одно и то же: как защитить страну, как помочь нашей храброй армии? Семнадцатого февраля враг переправился через речку Конгео, но мы еще удерживали Дюббель и Альс.

Графиня, мать королевы, как раз об эту пору скончалась, и король поручил мне написать псалом, который собирались исполнить над ее гробом в Роскилльском соборе. Через несколько дней меня позвали к королеве, которая поблагодарила меня за мое сочинение. Мы стояли у окна, звучала музыка, солдаты уходили на войну в действующую армию, чтобы пролить там за нас свою кровь. Из глаз королевы катились крупные слезы, слезы прощания с сыновьями Дании.

От того вдохновенно-приподнятого настроения, которое царило в дни прошлой войны и было связано с победами и иными счастливыми обстоятельствами, теперь не осталось и следа — нам противостояла превосходящая нас во всем сила. Мы были брошены всеми на произвол судьбы и в утешение могли лишь повторять:

Бог унижает, чтоб возвысить вновь!

Сын дочери Коллина Вигго Древсен, тот самый, с которым я танцевал, взяв его на руки, когда он был младенцем, и для которого написал одну из самых известных моих песенок «Маленький Вигго! Седлай коленку!», отправился на войну добровольцем. Он был тяжело ранен в сражении при Дюббеле, лежал там на поле среди убитых и умирающих до окончания боя, а потом попал к пруссакам, в их лазарет. У кого в стране не было там в то время родственника или — как у меня — дорогого друга, беспокойство за которого поглощало все мысли.

В больнице датчане и немцы лежали вместе. Из Фленсбурга каждый день в качестве сестер милосердия приезжали дамы и привозили раненым угощения. Я слышал о характерном случае, который перескажу здесь. Одна пронемецки настроенная дама подала раненому датскому солдату питье, но, услышав, что он благодарит ее по-датски, взяла питье обратно, повернулась к другому раненому и спросила, к какой нации он принадлежит. «Я — пруссак», — отвечал тот, и тогда она протянула угощение ему, но он отвел ее руку, сказав: «Я не приму подарка, отобранного у другого; он теперь мой товарищ, мы здесь — не на поле боя».

Второго апреля враг взял Сёндерборг — лишенный укреплений, беззащитный город. Немцы обстреляли и подожгли его, а затем быстро потеснили датчан вплоть до Скагена и, таким образом, завладели всей Ютландией.

Веря в силу и мужество наших солдат, сражавшихся на полуразрушенных бастионах, я писал:

Горсть храбрецов, надеяся на Бога,
Не даст померкнуть славе Даннеброга!¹

Но что может поделать в наши дни горстка людей против врага, столь превосходящего их своей мощью! Я уже представлял себе, как расчленяют мое отечество и как оно истекает кровью, вместе с каплями которой его покидает и мой родной язык, который потом, быть может, мы услышим только как эхо, звучащее с берегов Норвегии. Мы не посмеем петь даже наши старинные героические песни, тогда они будут звучать в наших устах как издевательство.

Сможем ли снова петь во всю мочь
«Зелены Дании дали»?
Кровью исходим, песню же прочь
Ветер уносит в зимнюю ночь.
Или не хочет он нам помочь,
Тот, кого долго мы ждали?

Светел, как прежде, летний рассвет,
Снова кукушка кукует,
Ветер попутный дует нам вслед,
Каждый цветочек любит свой цвет,
Птицы щебечут — дела им нет,
Что человек там тоскует.

Помочи нет нам, хоть изойди
Кровью из глаз в моленной.
Что начертал Он, то — впереди!
О, Всеблагой, Всемудрый, гряди!
Всякую тварь призрел на груди
Царь над царями вселенной.

Все по местам! Но все нам не впрок!
Бьются с невиданной силой
Волны в борта. Вал уволок
Мачты обломки. Сник и намок
В пенных волнах наш Даннеброг...
Боже, спаси и помилуй!

Все же надежда теплится в нас,
Живы мы в горе покуда,
Верил народ и верит сейчас:
Дании Бог помогал уж не раз,
Коль мы тверды. И в утренний час
Солнце восстанет, как чудо.

Но пока что ни один лучик солнца не засиял. Корабли доставляли в Копенгаген раненых; их перевозили или переносили в лазареты; некоторые умирали еще по пути. Иногда я видел среди раненых друзей; на их лицах застыли спокойствие и умиротворение, словно они, устав от борьбы, улеглись отдыхать, чтобы потом снова восстать сильными и жизнерадостными.

Смертельно-утомительно и убийственно долго тянулось время. Солнце дарило нам тепло, деревья и кусты радовали весенней свежей листвой, а я чувствовал горечь: казалось, природа блаженствует, словно все на свете по-прежнему шло в соответствии со старым, добрым и раз и навсегда установленным порядком. Я уже не верил ни в радость, ни в светлое будущее, не верил, что меня еще когда-нибудь может ожидать счастье.

Близкие мне люди, друзья и знакомые переживали и страдали так же, как и я. Все мы сходились в одном — в нашей любви к отечеству.

Потом пал Альс! Все кончено! Кончено! На помощь к нам не пришел никто. Все понимали, что произошло самое худшее. На Бога я более не надеялся, я впал в такое отчаяние, в какое только может впасть человек. Бывали дни, когда меня наполняло абсолютное равнодушие к другим — я ведь считал, что и все другие относятся ко мне не менее равнодушно. Я не находил никакого утешения, даже пытаясь выговориться перед кем-либо еще, — из этого просто-напросто ничего не получалось. И все-таки даже в эти тяжелые дни нашелся человек, который поддерживал меня своей мягкой добротой и сердечной чуткостью. Это была чудеснейшая женщина, жена Эдварда Коллина; она поняла мою боль, нашла нужные слова участия и упросила меня все свое внимание и мысли направить на следующую работу. Другая верная моя подруга, пожилая камергерша Нёргорд, пригласила меня в свой уютный дом в лесистом Сёллерёде, он стоял у тихого и спокойного озера. В этом доме я жил под добрым присмотром ее участливых и внимательных глаз, слушал звучащие здесь милые уху датчанина народные мелодии. Хозяйка относилась ко мне как к поэту и человеку с истинно материнской теплотой. Годы спустя, когда Бог прибрал ее к себе, я воссоздал ее образ в следующих строках:

Как женщина апостольских времен,
Ты верила в благое воздаянье,
Датчанка истая. Теперь же в предстоянье
Ты, кроткая душа, узрела Божий трон.
И вот, склонясь пред Ним, о Дании взмолилась:
«Она прекрасна — ниспошли ей милость!»

Когда я приехал, там справляли настоящий праздник. Небольшой сад освещали факелы и цветные фонарики; все это было устроено, чтобы порадовать хозяйку, страдавшую сердечной болезнью, и я с удовольствием принял участие в празднике. В круг друзей хозяйки входили приятные и весьма одаренные люди, как раз у нее я познакомился с на редкость талантливым философом Расмусом Нильсеном. Фру Нёргорд также уговаривала меня вернуться к творчеству, а мой дорогой и гениальный друг, профессор Хартманн, попросил написать для него либретто, на его основе возникла пятиактная опера «Савл».

Позже я провел некоторое время на водном курорте Мариенлюст близ Хельсингёра. Я решил, что, поскольку ожидаемое заключение мира наверняка внесет в обстановку в стране некоторое спокойствие, я смогу съездить в Норвегию, где еще никогда не бывал, осмотреть шумные водопады этой страны и ее глубокие тихие озера — мне давно хотелось познакомиться с землей, в которой мой родной язык звенел, словно вобрав в себя отзвуки металла, добываемого в здешних горах, в то время как у нас он журчит капельками дождя, который скатывается с листвы буков. Там я собирался также навестить Мунка и Бьёрнстьерне Бьёрнсона. В тяжелые дни испытаний приходившие из Норвегии сердечные письма дарили мне утешение и надежду.

Как добр был Бьёрнсон, высоко оценивая меня, видно из двух строф, которые он написал в присланной мне книге «Сигурд Злой».

Окрылив воображенье,
Ополчившись на великих,
Ты поэзию открыл мне
Малых сих и неизвестных!

Душу детскую вскормил ты,
Мыслью зрелою насытил;
Возмужала, все приелось —
Детство в ней теперь вскормляешь.

Заключенный мир, однако, утешения мне не принес, и в Норвегию я так и не поехал.

Вечер накануне сочельника я провел у фру Ингеманн в Сорё. Внутри в доме все по-прежнему оставалось на своих местах, но снаружи — какие изменения! Их произвел садовник замка, и, очевидно, их можно было считать улучшениями. Сад Академии перешел в наступление, отвоевав себе дополнительное место за счет половины сада Ингеманна. Исчезла как раз та его часть, которую он любил: небольшой пригорок с могучими деревьями срыли напрочь, исполинский обломок колонны, служивший Ингеманну столом, опрокинули. Фру Ингеманн получила в свое время юридические гарантии, что в ее имении, пока она жива, ничего изменять не будут; и действительно, поначалу на все производимые изменения у нее просили разрешения, которые скромная пожилая дама не замедлила дать. «Попросить разрешения было с их стороны настоящей любезностью, — рассказывала она. — Хорошо еще, что мне здесь дозволяют жить». При отъезде я получил в подарок большой букет от фру Ингеманн и горничной Софи, срезавшей для него цветы, которые росли у нее в горшочках на маленьком подоконнике.

Последние дни этого года, самого тяжелого и горького в моей жизни, я провел в Баснесе.

Примечания

«Бог унижает, чтоб возвысить вновь!» — Первая строка стихотворения Андерсена «Дания», напечатанного в газете «Дагбладет» 9 апреля 1864 г.

«Горсть храбрецов, надеяся на Бога...» — цитата из того же стихотворения Андерсена.

«Сможем ли мы снова петь во всю мочь...» — строки из стихотворения Андерсена «Утешение в вере», опубликованного в газете «Иллюстререт Тиденде» 26 июня 1864 г.

...пятиактная опера «Савл». — Либретто Андерсена к опере Хартманна «Савл» было написано Андерсеном в августе 1864 г.

...в присланной мне книге «Сигурд Злой»... — Речь идет о драматической трилогии Б. Бьёрнсона «Сигурд Злой» (1862).

1. Перевод А. и П. Ганзенов.