1865

В первый день нового года стояла тихая и морозная погода, светило солнце. Все обитатели Баснеса поехали в церковь, мне же хотелось побыть одному; настроенный по-церковному благостно, я вышел в сад. В природе царили покой, священная тишина. Я не ощущал страха перед тем, что мог принести мне следующий год, но и не возлагал на него особых надежд. Это новогоднее утро было в моей жизни, пожалуй, первым, когда у меня вовсе не возникало никакого ребяческого стремления загадать желание. И все-таки тяжелый, как ночной кошмар, год уже лежал позади.

Нас всех пригласили на обед в соседнее поместье Эспе, но я, извинившись, остался дома. И именно в этот момент одиночества на меня снизошло вдохновение. Оно вылилось в целое драматическое сочинение «Когда здесь были испанцы» — романтическую комедию в трех актах. Когда к вечеру обитатели дома вернулись домой, я уже смог рассказать им содержание пьесы сцена за сценой.

Моя мысль снова приобрела упругость, желание творить опять пробудилось, и на душе стало заметно легче. Первое действие нового произведения я закончил, еще находясь в Баснесе, а два следующих написал вскоре по возвращении в Копенгаген. Я поставил перед собой задачу: герой пьесы, молодой испанец, должен был оставаться за сценой, я не мог заставить его говорить, как все другие персонажи, по-датски; зрители слышали лишь раздававшиеся из-за кулис испанские песни или щелканье кастаньет, но, хотя зримо на сцене герой не показывался, все обаяние и благородство его личности должны были доходить до зрителей, которые, затаив дыхание, следили бы за перипетиями его любви, бегством и преодолеваемыми опасностями, уверенные в том, что рано или поздно — через год и один день — влюбленные встретятся и обретут свое счастье.

Пьесу я отдал в Королевский театр, тогдашний директор которого статский советник Кранольд горячо и живо заинтересовался ею. Один из моих друзей, профессор Хёдт, имевший большое влияние на театральные дела, также мне немало посодействовал. Наступил вечер премьеры. В зале не было ни одного свободного места, но с первой же минуты в нем воцарились такая тяжелая тишина и всеобщее оцепенение, что я чувствовал себя, как на похоронах. Игра молодой талантливой актрисы фрёкен Ланге, исполнявшей роль романтической влюбленной, против обыкновения, никакого отклика не нашла. Фру Сёдринг, всегдашняя любимица публики, создала из роли старой придворной дамы йомфру Хагенау маленький шедевр, однако должную оценку он получил гораздо позже, а не на премьере; ныне эту ее роль относят к числу незабываемых. Ястрау превосходно исполнил испанские романсы, но и его, пением своим обычно срывавшего восторженные аплодисменты, на этот раз оставили без оных. Когда занавес опустили, аплодисменты смешались со свистом и шиканьем.

Последующие представления шли с безоговорочным успехом; актеров расхваливали вовсю, и среди них — несравненную фру Сёдринг. Публика зачастую смахивает на сырые дрова — сразу зажечь ее нелегко. Хотя вина за это может, разумеется, лежать и на драматурге. Мне, лицу заинтересованному, конечно, трудно судить, но опыт показывает, что большинство моих пьес строже всего оценивалось именно на премьерах.

Опера «Ворон», первое произведение, которое Хартманн написал для сцены, не ставилась в театре в течение многих лет, хотя отдельные партии из нее, исполнявшиеся в Музыкальном обществе, пользовались неизменным шумным успехом. Мы с Хартманном договорились переработать оперу — решение, которое любители музыки приняли с радостью. Публика не оценила по достоинству итальянских масок Гоцци, которые я сохранил в либретто, поэтому я дал персонажам другие имена и иное облачение, переписал часть первого действия и очень многое изменил во втором, то есть переделал пьесу так, как хотелось Хартманну.

В течение очень долгого времени я совсем не писал сказок, происходившие события слишком отвлекали меня. Но теперь, как только я переехал за город, в мой любимый Баснес с его лесной свежестью и просторным побережьем, я тотчас же написал «Блуждающие огоньки в городе», в которых объяснил причину того, почему в течение столь долгого времени ни одна сказка не стучалась в мои двери, ведь снаружи за ними бушевала война, а внутри царили скорбь и уныние, которые эта война принесла с собой. В качестве декораций для действия сказки я взял Баснес: всякий, кто посещал поместье, сразу же узнает широкие аллеи его парка и старый памятник, который когда-то стоял в Скельскёре над покоившимися под ним городским советником и его шестью женами.

И еще одна сказка появилась у меня сама собой через несколько недель, когда я гостил в роскошном, окруженном могучим лесом поместье Фрийсенборг. После моего последнего приезда сюда в нем побывал враг, но теперь в дом снова вернулся покойный и уютный порядок; ныне в нем жили не только в новом крыле здания, но и в старой его части. Здесь, в этом удобно устроенном жилище, в его цветущем саду, в гостях у сердечных хозяев и в атмосфере счастья, которое могут только доставить благосостояние, соединенное с благодушием, незаметно пролетело еще несколько недель, в течение которых я написал сказки «Сокровище» и «В детской».

Летние вылазки на природу в конце концов привели меня на Зеландию, к друзьям в Кристинелунде, где я написал сказку «Как буря перевесила вывески». Чернила еще не высохли на ее рукописи, как я уже читал сказку семье хозяев, но, как только я закончил чтение, на нас налетел яростный порыв ветра, поднявший тучи пыли и обрывавший листву с деревьев. Вслед за этим разразилась сильнейшая буря: сама природа, казалось, взялась расцветить только что написанную мною сказку событиями реальной жизни. Когда я через несколько дней уезжал из Кристинелунда, у дороги лежали вырванные с корнем огромные деревья. И в самом деле, такая буря вполне могла перевесить вывески. Говорят, что поэты опережают свое время. Мне, во всяком случае, удалось опередить бурю.

Скоро я снова оказался в Копенгагене, в моих маленьких уютных комнатках, среди любимых картин, книг и цветов. Хозяйкой моего дома была превосходная, практичная и весьма образованная женщина; у нее я прожил восемнадцать лет и совсем не помышлял о том, чтобы отсюда съезжать, однако случилось так, что я оказался к этому ближе, чем предполагал. Как раз в те дни я получил письмо от моего португальского друга, датского консула в Лиссабоне, Георга О'Нила, который вместе со своим братом воспитывался в Дании в семье адмирала Вульфа, дом которого я посещал ежедневно. Мы с Георгом О'Нилом в последнее время часто переписывались; он пригласил меня приехать к нему посмотреть его прекрасную родину и пожить у него и его брата, наслаждаясь всем тем, что он мог мне предложить. Я искренне хотел отправиться к нему, хотел пообщаться с друзьями детства, однако воспоминания о неудобствах, которые мне в свое время пришлось пережить во время путешествия по Испании, заставляли все-таки колебаться.

И вот как-то утром моя милейшая хозяйка приходит ко мне в весьма хмуром расположении духа и сообщает, что нам придется расстаться, и при этом не позже через месяц. Ее сын сдал выпускной экзамен, а она обещала ему, что, как только это свершится, отдаст в его распоряжение более просторную комнату, чем у него была прежде; кроме того, она обещала ему, что возьмет на полный пансион человека помоложе меня, почему ей и понадобились мои комнаты. Мне, естественно, это было вовсе не по душе. Я провел в доме этих добрых людей восемнадцать лет, кроме того, я жил, можно сказать, дверь в дверь с моим другом композитором Хартманном, которого видел ежедневно. Теперь все это должно было перемениться. Вместе с тем в случившемся я увидел едва ли не перст судьбы, указующий мне отправляться в путешествие, на что я в конце концов все-таки решился. Между тем в газетах сообщалось, что в Испании разразилась холера, которая мало-помалу проникает и в Португалию. Я сослался на эти новости в письме Георгу О'Нилу, и он ответил мне, что не намерен меня переубеждать, однако был бы все-таки очень рад, если бы я приехал и пробыл у него столько, сколько бы мне захотелось. Холера в Испании заканчивается, а в Португалии был отмечен лишь один-единственный ее случай.

Я решился ехать, но не сразу на юг. Следовало переждать некоторое время, и поэтому сначала я отправился в Стокгольм, где не был долгое время и где жили и здравствовали мои добрые друзья писательница Фредрика Бремер и поэт барон Бесков. Я выехал в один из прекрасных дней ранней осени. Когда немало лет назад я впервые посетил Стокгольм, мне пришлось добираться до него целую неделю дилижансом, теперь же в Швеции появилось железнодорожное сообщение. Какие перемены! И какая скорость! Наши дети и внуки уже живут в веке удобств, мы же, старики, пережившие резкую смену эпох, стоим, можно сказать, одной ногой в прошлом, а другой — в настоящем, но как раз это, по моему мнению, самое интересное!

Когда я приехал, Бесков был в загородном имении, фрёкен Бремер — тоже, но оба обещали очень скоро, в течение нескольких дней, приехать в Стокгольм; я же тем временем решил побывать в Упсале.

Я поехал туда не один; в одно со мной время в Стокгольме оказалась семья Энрикес, которых я в последние годы хорошо знал и с которыми общался достаточно тесно; в их компании я отправился в Упсалу. Здесь я вновь встретился со своим хорошим знакомым писателем Бёттигером, женатым на дочери Тегнера Дисе, автором многих превосходных песен на музыку Линдблада, известных благодаря исполнению Йенни Линд в музыкальных кругах Европы. Я снова свиделся также с графом Гамильтоном и его обаятельнейшей женой, дочерью поэта Гейера. Гамильтон к этому времени стал губернатором и жил теперь в древнем, расположенном в романтической местности замке.

Кроме них, я повидал в Упсале композитора Юсефсона, в буквальном смысле слова крестника Йенни Линд; его песни своей мелодичностью напоминают пение дроздов в березовых рощах Севера. Я посетил его на квартире — он жил в том самом доме, где некогда проживал несколько лет известный всему миру шведский естествоиспытатель Линней. Проведя здесь один чудесный, полный музыки вечер, я вернулся в гостиницу и уже улегся было спать, как вдруг услышал движение на улице напротив окон, а затем раздалась прекрасная песня. Это была настоящая серенада. Зная по опыту, как расположены ко мне шведские друзья, я выскочил из постели и из-за занавесок выглянул на улицу. Предназначалась ли серенада мне? Или, может быть, фру Энрикес? Поскольку лица поющих были обращены к окнам моих соседей то, стало быть, логично было предположить, что серенада исполняется для нее.

Я получил от упсальских студентов приглашение на устраиваемый в мою честь праздник. В тот же день я встретился с наиболее уважаемыми упсальскими старейшинами: ботаником Фрисом, архиепископом, поэтом Бёттигером, доцентом Нюблумом и другими. После беседы с ними меня повели в зал, который студенты украсили флагами, преимущественно датскими. Здесь и состоялся студенческий праздник, в котором приняли участие сам губернатор, упомянутые старейшины и еще некоторые важные лица. Э. Бьёрк, сын епископа гётеборгского, поэт, обладавший незаурядным дарованием — увы, Господь уже прибрал его, — приветствовал меня, прочитав в мой адрес прекрасное, и, быть может, чрезмерно хвалебное стихотворение:

Да будет мир! Да сгинут ныне
Все злобы дня, вся суета.
Врата отверзлись благостыни,
Там — солнце, тишь и красота,
Сердца не стынут под снегами,
Молитв сомненье не мрачит,
Но вера детскими глазами
Там небеса и землю зрит.
Король явился! К нам явился,

Король детей и детских грез!
Смотрите, он не изменился,
Он вечно юн средь юных роз.
Его поэзия — невеста
От Бога — в лавровом венце
С ним рядом занимает место;
Невинность детская в лице.

Здесь сказочник-король! Пошире
Раздвинем круг для этих двух.
Здесь скальд великий! В этом мире
Кто не бросался во весь дух
Вслед за тобой, забыв уроки? —
Ты вел нас в сказочный широкий
Свой мир и услаждал наш слух.

А мы от школьных упражнений,
От скучных книг (их — пруд пруди)
Бежали в твой приют весенний
И что же зрели? Там в груди
Цветка, угадывалось, бьется
Сердечко; жаворонок тож,
Который в небе с песней вьется,
Он был на ангела похож.

А вот старик: подслеповато
Глядит на мир, но все ж не глух,
И счастлив он, когда внучата
Ему тебя читают вслух.
У этой сказки смысл известный,
Как из Евангелия стих:
«Поскольку детям Град Небесный, —

Сказал Он, — не гоните их».
Храни Господь твое искусство!
Забыт Эдем и Рая свет,
И вера детская и чувство
Стираются, сошли на нет —
Но вот: свое живое слово
Ты, добрый скальд, в сей мир принес —
Спасибо! И воскликнем снова:
Будь здрав, король прекрасных грез!

Все наперебой произносили речи, пели песни, в зале царила живая и сердечная атмосфера. Я прочитал три мои сказки: «Мотылек», «Ель» и «Гадкий утенок», которые были встречены шумными аплодисментами. По окончании праздника студенты с пением проводили меня до дома. На небе сияли звезды, светила народившаяся луна, вечер выдался прелестный и тихий, на горизонте полыхали огни северного сияния.

Следующим вечером я вернулся в Стокгольм и нашел в своем гостиничном номере приглашение на обед к королю в его летний дворец Ульриксдаль, расположенный в нескольких милях от Стокгольма среди лесов и скал.

Когда я приехал туда, чуть ли не сразу же раздались громкие раскаты грома и хлынул проливной дождь, началась настоящая буря, заставившая меня искать убежище во дворце еще до того, как я успел осмотреть его живописные окрестности. Посидев немного в прекрасном огромном зале дворца, я вдруг увидел входящего в него некоего господина. Он протянул мне руку и сказал: «Добро пожаловать!» Я ответил на рукопожатие и лишь тогда, когда заговорил в ответ, внезапно понял, что передо мной стоит сам король, поначалу я его не узнал. Его Величество сам провел меня по дворцу, показал его, а перед торжественным обедом представил королеве, имевшей несомненное внешнее сходство с благородной и, увы, ныне покойной великой герцогиней Веймарской, которая приходилась ей родственницей. Юная, еще не приведенная к первому причастию кронпринцесса Луиза вежливо протянула мне руку и поблагодарила за радость, которую доставило ей чтение моих сказок. Своей естественностью, рассудительностью и по-детски горячей искренностью она произвела на меня весьма благоприятное впечатление. Ныне она — невеста датского кронпринца Фредерика и со временем станет датской принцессой. Да хранит Господь эту благословенную пару и дарует ей радость и счастье!

Король, королева и вся их свита отнеслись ко мне сердечно и крайне доброжелательно. После обеда Его Величество провел меня в свою курительную комнату и оказал мне великую честь, подарив некоторые из своих сочинений. Вообще день, проведенный у моего венценосного покровителя, оказался для меня на редкость удачным и счастливым. Свои впечатления я сохранил в небольшом стихотворении, которое написал на экземпляре «Сказки мой жизни», подаренном королю при отъезде из Стокгольма:

Где арфу видел, прислоненную к трону,
И Рюисдаля кисть — в руке короля,
Которому Бог дал не только корону,
Там скромную песнь оставлю и я.
Лишь сердце слышал, забыв о престоле:
Дворец Ульриксдаль не забуду, доколе
В живых я — ведь память о нем
«Сказку мою» озаряет огнем.

Через несколько дней мне пришло приглашение на аудиенцию и званый обед у вдовствующей королевы в Дроттнингхольме, где, кроме нее, жил еще принц Оскар с семьей. Я отправился туда на пароходе и был поражен роскошью дворца и его парками. При виде этого великолепия мне невольно вспоминалась вилла Альбани, расположенная неподалеку от Рима, хотя Дроттнингхольм, несомненно, еще прекраснее: он стоит на побережье одного из заливов Меларена. Я не видел вдовствующую королеву после смерти короля Оскара; сколь много событий случилось в мире с тех пор! Она встретила меня, как прежде, радостно и оживленно, и мы долго беседовали. Королева была со мной весьма добра, сердечна и искренна. После обеда она распрощалась со мной, сказав напоследок, что оставляет в моем распоряжении экипаж, на котором я могу поехать домой, когда захочу, после чего вверила меня заботам одного из камергеров, поручив ему показать мне все дворцовые залы. Едва мы начали наш осмотр, как к нам присоединился принц Оскар, продемонстрировавший мне художественные коллекции, хранящиеся во дворце, а также собрание исторических ценностей. Когда мы все посмотрели, он провел меня в свой личный, закрытый для прочих сад, где играли его дети. Здесь он показал мне маленький дубок, рассказав, что помолвка с будущей «фру» состоялась на Рейне, а когда через год они вернулись на то же самое место, то увидели, что пробивавшийся здесь ранее росток превратился в черенок с распустившимися двумя листьями; они забрали его с собой в Швецию и высадили здесь, в саду. Дубок уже перерос меня. Когда я при расставании захотел сорвать листок с ближайшего дерева на память о посещении Дроттнингхольма, принц сам сорвал со своего дуба веточку и подарил ее мне.

За пределами дворца у самого озера растет на берегу старая ива. Когда Дроттнингхольм только начинал строиться, мать короля Карла XII взяла ее под свою защиту, поскольку множество прочих деревьев и кустов, растущих поблизости, были безжалостно выкорчеваны. По народному поверью, судьба дерева тесно сплелась с историей королевского рода. Во времена Карла Юхана старое дерево заболело и чуть было не погибло — соответственно тому, как пресеклась тогда прежняя шведская королевская династия. Но когда родился внук Карла Юхана, тогдашнего короля Швеции, старая ива снова зазеленела.

Я покидал гостеприимный Дроттнингхольм поздним вечером. Когда я садился в экипаж, ко мне подошел композитор Веннерберг, король шведской студенческой песни. Мы с ним разговорились. На прощание он долго пожимал мне руку — такие бурные проявления теплых чувств весьма характерны для шведских поэтов да и вообще для молодежи этой страны.

На следующий вечер, побывав на «частичке пролива» — так называют маленький островок под мостом, соединяющим два стокгольмских острова, Слотсхольмен и Нурдхольмен, — я встретился там с несколькими пожилыми и молодыми писателями и художниками. На встречу эту пришел и чрезвычайно одаренный, отличающийся огромным чувством юмора и жизнерадостностью Бланш, появление которого все собравшиеся приветствовали с большой радостью. Он сразу же направился ко мне. «Так вот ты каков, братец!» — воскликнул он и, просияв лицом, обнял меня и расцеловал. Я пишу об этом, потому что был немного шокирован таким обращением, которое, конечно же, меня обрадовало, хотя я и не помню, чтобы мы пили с этим господином на брудершафт. Как оказалось, этот обычай широко распространен в Швеции, и понять его можно. Когда здесь встречаются старые или молодые люди, близкие по духовному складу и интересам, они отбрасывают всякое чинопочитание и обращаются друг к другу на «ты» — это помогает им высказываться более искренне и естественно; так, встретившись случайно на торжественном обеде или веселой вечеринке, они могут потом через много лет увидеться и общаться абсолютно запросто с твердой уверенностью, что уже прекрасно знают друг друга и даже выпили на брудершафт. Поэтому «тыкание» жизнелюбивого Бланша было с его стороны вполне естественным, и я, молча смирившись с этим, обращался к нему так же и чокался с ним своим бокалом. Увы, более этого не произойдет никогда; Бланш тоже относится к числу тех известных людей, что нас уже покинули. В 1868 году во время торжественного открытия памятника Карлу XII он неожиданно упал прямо посреди улицы и скончался.

Фрёкен Бремер все еще находилась в своем загородном поместье Аоста. Она приглашала меня поехать к ней туда и погостить подольше, но, поскольку это шло вразрез с моими планами, она вернулась в Стокгольм. Я не видел ее с тех самых пор, как она вместе с нашими американскими друзьями Маркусом Спрингом и его очаровательной женой Ребеккой посетила Данию. Мы говорили с ней о тяжких временах, которые пережила Дания, и по щекам этой глубоко чувствующей, благородной женщины струились слезы. «Я навсегда останусь для вас, Андерсен, верной подругой», — сказала она, и ее изящная рука сжала мою — это было наше последнее рукопожатие. Незадолго до Рождества до меня дошло прискорбное известие: Фредрика Бремер скончалась. Она простудилась в церкви, пришла домой и тихо и кротко заснула — навсегда. Так я потерял еще одного из самых преданных мне людей. И теперь берегу ее письма как сокровище, как память о ней.

В город вернулся и поэт барон Бесков; стремясь меня порадовать, он пригласил к себе несколько человек из числа избранных, с которыми я мог бы пообщаться у него дома. Вот его письмо, в нем изложена вся программа:

«Вторник 3 окт. 1865 г.

Дорогой друг!

Я искал тебя вчера, чтобы сообщить, кто придет завтра на наш небольшой обед, а именно: королевский библиотекарь Рюдквист (наш Якоб Гримм), королевский антиквар Хильдебранд (наш Томсен), королевский архивист Бровалиус (наш Вегенер), поэты «Талис Квалис» Страндберг (переводчик Байрона), К.Г. Страндберг (переводчик Анакреона), Сандер (тебе уже лично знакомый) и Дальгрен (автор одного нашего национального водевиля, выдержавшего уже 130 представлений, он же переводчик Кальдерона и других авторов). Как видишь, круг небольшой, зато избранный. Так что приходи завтра к четырем часам.

Твой старый друг
Бесков».

Действительно, обед удался на славу, за столом царили веселье и сердечность.

Впрочем, те же самые чувства я испытывал здесь повсеместно; так, в частности я с удовольствием возобновил старые знакомства с комедиографом Хедбергом и актером Юлином.

Наступил день отъезда.

Я не был в Лунде, университетском городе Швеции, более двадцати пяти лет. В 1840 году меня здесь впервые чествовали как поэта. Я помню, как явились ко мне студенты с факелами и произносили в мой адрес приветственные речи, я уже описывал все это в «Сказке мой жизни», рассказывал, как я был взволнован тогда. Мне подумалось, что, по-видимому, по прошествии такого долгого времени не стоило бы приезжать сюда снова, повторение подобного праздника — невозможно. С тех пор минуло двадцать пять лет; мне предстояла встреча с совершенно новым, чуждым для меня поколением. Но дорога домой проходила так близко от этих мест, и, кроме того, мне хотелось задержаться в этом приятном для меня городе хоть на день, посетить его старый собор, осмотреть новое здание Студенческого сообщества, которого я еще не видел. Мои упсальские друзья дали мне несколько рекомендательных писем к здешним профессорам, когда услышали, что в Лунде у меня нет никого из знакомых.

Осенний лес вдоль железной дороги играл яркими красками: желтизной берез, темной зеленью елей, красной киноварью кленов. Пейзаж разнообразили встречавшиеся на пути деревянные дома с черными крышами и белыми печными трубами, скалы и валуны, а также величественные, задумчивые озера. К вечеру я приехал в Лунд; я не знал в этом городе никого и считал, что меня здесь тоже никто не знает. Отыскав гостиницу, я, усталый от проделанного пути, лег спать рано. Скоро до меня донеслась песня; это несколько студентов праздновали в гостинице отъезд своего товарища. Пели они красиво, вскоре песня зазвучала у самых моих дверей; молодые люди знали, что я приехал, но, когда им сказали, что я лег отдыхать, сразу же удалились.

У меня было рекомендательное письмо к профессору Лингрену; у него в кругу его друзей и коллег я и отобедал. Как раз во время обеда там меня застало приглашение от студентов, которые торопливо украшали зал своего сообщества для того, чтобы организовать мне торжественную встречу, столь же веселую и искрометную, как до этого устроили для меня их собратья в Упсале.

В семь вечера профессор Лингрен ввел меня в зал, выглядевший весьма торжественно. На стенах красовались гербы различных шведских провинций, над каждым из которых установили шведский и датский флаги. Над кафедрой водрузили знамя, вышитое и подаренное лундским студентам копенгагенскими дамами, все помещение было заполнено студенческой молодежью и прочими представителями университета. После ужина последовала торжественная часть — меня приветствовал с кафедры председатель Студенческого общества. Я прекрасно помню смысл его хорошо составленной речи, хотя и позабыл те выражения, которые он употреблял: двадцать пять лет назад лундские студенты впервые приветствовали и чествовали меня, их симпатии с той поры не изменились, хотя теперь они исходят от другого поколения — того, что выросло на моих сочинениях, послуживших им настоящей духовной пищей, вот почему они благодарят и любят меня вдвойне.

Потом зазвучали песни, молодой поэт Вандель прочитал написанное в мою честь стихотворение, и я отблагодарил его, прочитав три сказки: «Мотылек», «Счастливое семейство» и «Сущая правда».

Каждую сказку встречали взрывы восторга и звонкие аплодисменты; после этого спели множество самых разных датских и шведских песен, и в зале возникла непринужденная, сердечная и по-юношески бодрая обстановка; я буду хранить в своих воспоминаниях эту встречу как один из самых счастливых вечеров в моей жизни. В гостиницу меня провожала вся эта многочисленная толпа. Рука об руку под громкие песни процессия двинулась от здания студенческого общества, миновала церковь, остановилась на миг у памятника Тегнеру и по тихим безлюдным улицам с песней прошествовала до самого отеля. Когда я был уже в дверях, в мою честь прозвучало девятикратное ура. Довольный и глубоко тронутый, я поблагодарил студентов и как бы вознесся, пусть и вполне смиренно, в свою маленькую комнатку, но, едва войдя в нее, вдруг услышал пение, раздававшееся с улицы; мелодия была все та же, что звучала для меня двадцать пять лет назад в тот памятный для меня радостный вечер в Лунде. Дай Бог всем моим молодым друзьям испытать то же счастье, что посетило меня в этот вечер!

Как только я добрался до Копенгагена, я тут же поселился в гостинице — в самом деле, я ведь собирался в Португалию и здесь был как бы проездом! Однако морской путь в эту страну из Франции по Бискайскому заливу этой неспокойной штормовой осенью казался мне малопривлекательным. К тому же и в Испании было неспокойно, газеты сообщали о передвижениях войск Прима; они как раз двинулись к границе у Бадахоса, в точности по тому самому пути, который предстояло проделать мне, когда я сойду на берег. Я решил переждать некоторое время дома и посмотреть, как сложатся события.

Самое яркое воспоминание тех дней — это мое короткое, но оттого не менее значительное пребывание во дворце Фреденсборг. Меня повелел пригласить сам король. Во дворце мне отвели две комнаты и, как всегда, оказали самый радушный прием. Королевская семья хотела послушать последние написанные мною сказки. Я был свидетелем того, как росли все королевские дети, и всегда, с самого раннего возраста, они приветливо подавали мне руку. Невозможно знать королевскую семью и не полюбить от всего сердца царящую в ней атмосферу домашнего уюта, радушия и искренней простоты общения. Я читал свои сказки всем королевским детям. На этот раз присутствовали кронпринц Фредерик и его брат, ныне король Греции, принцессы Александра и Дагмар и самые младшие: принцесса Тюра и красавчик, маленький Вальдемар. Ему, как сказала королева, в этот вечер позволили дослушать сказки до конца и лечь спать на полчаса позже. На следующий день я нанес пару визитов милым моему сердцу людям. В глубине дворцового сада в одной из пристроек жил мой друг поэт Палудан-Мюллер. Он владеет датским языком столь же виртуозно, как Байрон английским, и превращает его в своих сочинениях в истинную музыку. Каждое новое произведение раскрывает перед нами его глубокую поэтическую натуру; «Адам Хомо», «Свадьба Дриады» и «Смерть Авеля» навсегда останутся книгами, вызывающими у читателя неподдельное восхищение. По складу своего характера Палудан-Мюллер отличается простодушием, открытостью и добротой, что сразу же вызывает к нему симпатию.

Во Фреденсборге я побывал в гостях у еще одной счастливой семьи — у моего друга, редкого мастера, настоящего гения в области балета Августа Бурнонвиля, вознесшего свой вид искусства на датской сцене настолько, что теперь его муза занимает в ряду прочих более распространенных муз самое достойное место. Быть может, в Париже более талантливые танцовщицы, более ослепительные декорации и виртуозные аранжировки, чем у нас, однако настоящий, проникнутый истинной поэзией балет, подобный созданному Бурнонвилем, вы нигде, кроме Копенгагена, не найдете. Всему сомну балетов, которые он нам подарил, свойственны красота, благородная чистота и истинно народное начало. Настоящий отец балета на датской сцене, Бурнонвиль по-отечески сердечно относится и к тем, кто воплощает в жизнь его гениальные идеи. Он обладает пламенной и в то же время крайне отзывчивой и теплой натурой. Каждого, кто перешагивает порог его уютного дома, поражает царящая в нем светлая, солнечная атмосфера.

Итак, я наблюдал счастливый домашний мирок королевской семьи, побывал в исполненных теплых солнечных лучей гостиных двух моих друзей, Палудана-Мюллера и Бурнонвиля. Последнему я и посвятил свои новые сказки, которые читал в семье короля. Бурнонвиль прижал меня к своей груди и выразил свою глубочайшую благодарность в характерных для него чрезвычайно теплых выражениях. Как часто именно эта теплота, которой были проникнуты его письма и речи, утешала и ободряла меня в часы, когда под влиянием холодного приема, оказанного моим сочинениям, я погружался в тоску или уныние.

В Копенгагене я все еще был в положении путешественника, так и не знающего, куда направить ему свои стопы. В Париже свирепствовала холера, и никаких сведений о санитарной обстановке и политическом положении в Испании я тоже не получал. Тем не менее я все равно решил отправиться в путь в самом начале нового года. События сами определят мой маршрут и решат за меня, насколько далеко на юг я заеду. Рождество и первые дни нового года я провел в Гольштейнборге и Баснесе. Там я и получил письмо из Португалии с вложенными в него благоухающими фиалками: Георг О'Нил посылал их мне как вестниц весны, которая поджидала меня в Лиссабоне.

Примечания

«Когда здесь были испанцы» — романтическая комедия Андерсена, поставленная в Королевском театре в 1865 г.

«Блуждающие огоньки в городе» — сказка Андерсена, написанная летом 1865 г.

«Сокровище» и «В детской» — сказки Андерсена, написанные летом 1865 г.

«Как буря перевесила вывески» — сказка Андерсена, написанная летом 1865 г.

Прим Х. (1814—1870) — испанский генерал, возглавивший в январе 1866 г. антиправительственный мятеж в Мадриде. Потерпев поражение, скрылся за границей.

...«Адам Хомо», «Свадьба Дриады» и «Смерть Авеля»... — «Адам Хомо» — см. примеч. к «Сказке моей жизни». Драматические поэмы «Свадьба Дриады» и «Смерть Авеля» увидели свет соответственно в 1844 и в 1845 гг.