Пробыв в Брауншвейге три дня, я выехал оттуда на «скорых». Спутниками моими оказались два молодых офицера, путешествовавших инкогнито — в качестве майоров. Меня они сейчас же произвели в профессора, и так как это производство не вовлекало меня в расходы, то я и примирился с ним, как истинный христианин. Ещё с нами сидели: девушка-служанка, лет сорока, ехавшая в Гослар встречать своих господ, да старый школьный учитель, большой оригинал. С ним мы сейчас познакомимся поближе. Девушка представляла собой что-то среднее между меланхолическою и сангвиническою натурою. Она ежеминутно принималась плакать, припоминая, что как раз сегодня в Брауншвейге ежегодный праздник стрелков, а ей вот, как на грех, уже третий год не приходится присутствовать на нём из-за этих поездок!
На первой же станции я расстался со всеми своими спутниками кроме школьного учителя. Мы с ним пересели в четырёхместный дилижанс, но оставались вдвоём во всё время пути. Старику было лет шестьдесят; сухой, маленького роста, с живыми глазками и чёрной бархатной шапочкой на голове, он являлся живым портретом школьного учителя Вуца из рассказа Жана Поля. Спутник мой был, впрочем, не из Ауенталя, а из какого-то маленького ганноверского городка, ехал в Гослар навестить своего старого товарища и так же, как и я, впервые готовился взойти на горы. Он был одним из тех счастливцев, которые, по своей скромности и непритязательности в соединении с богатой фантазией, готовы всякий сухой пень обвивать цветами, скромную каморку принимать за волшебный дворец и высасывать мёд из самого невзрачного цветочка. С какою-то детскою гордостью описывал он мне свой родной городок, являвшийся в его глазах чуть ли не центром вселенной. В последнее время городок этот так подвинулся вперёд, — в нём завёлся даже театр!
— Да! — рассказывал он. — Поглядели бы вы на наш театр! Никто и не скажет, что тут прежде была конюшня! Стойла расписаны лирами и флейтами; наш старик-маляр постарался на славу. А оркестр... да лучшего и желать нельзя в таком маленьком городке: две скрипки, один кларнет и большой барабан! Очень хорошо у них выходит! Не умею вам сказать отчего, но эта музыка удивительно хватает за сердце! Так вот и видишь перед собою Божьих ангельчиков в небе!.. Ну, конечно, мы и не требуем от музыкантов разных там фокусов-покусов, как берлинцы или брауншвейгцы. Наш старый кладбищенский смотритель, он же и дирижёр, угощает нас в антрактах польским да моллинаски1, дамы наши подпевают оркестру, а мы, старики, выбиваем такт своими тросточками. Превесело!
— Ну, а насчёт игры артистов-любителей как? — спросил я.
— О, всё идёт превосходно! У нас, ведь, скажу вам, прежде чем выпустить их перед всей публикой, их заставляют набираться храбрости и привыкать играть на репетициях. На генеральную же репетицию каждая семья поставляет двух человек из своей прислуги, чтобы театр был полон, и играющие могли, так сказать, взыграть духом!
— Да, должно быть, это превесело...
— Ещё бы! — прервал он меня. — Да, мы веселимся от души и не завидуем им там, в Берлине! Занавес и декорации у нас тоже прекрасные. На занавесе изображена наша городская пожарная труба; струя из неё бьёт так натурально, и как будто прямо из суфлёрской будки! А, ведь, всё это только нарисовано, но как нарисовано! Декорация улицы тоже одна прелесть; она изображает нашу городскую площадь, и так похоже, что каждый может даже отыскать свой собственный дом, какая бы ни шла пьеса!.. Одна беда у нас с люстрой!.. Свечки всё оплывают, и сало так и каплет с них. Поэтому, как бы много ни собралось народу, под люстрой всегда остаётся пустое место. Другой недостаток — я, ведь, не стану хвалить всё! — другой недостаток вот какой: дамы наши, что участвуют в спектаклях, как завидят среди зрителей кого-нибудь из знакомых, сейчас давай хихикать и кивать им! Но, что ж? Всё это ведь, в сущности одна забава!
— Ну, а зимою, когда нет спектаклей, скучно, должно быть, живётся у вас? Эти длинные, зимние вечера!..
— О, мы и не видим их! Жена моя, обе дочки и служанка садятся за прялки, а я читаю им вслух; так-то работа спорится живее, и время летит незаметно. На святках же мы играем в лото на пряники да на яблочные пышки и слушаем, как под окном славят Христа ребятишки... У меня от радости сейчас слёзы навёртываются на глаза!
Так-то оживленно беседовали мы, пока наш дилижанс вяло тащился по песчаной дороге. Горы мало-помалу выступали из тумана и рисовались огромными, величественными массами, обросшими тёмными сосновыми лесами; в долинах между ними живописно раскинулись хлебные поля. Вот, перед нами и древний Гослар, вольный имперский город. Крыши здесь все из шифера, отчего город, окружённый горами, и отличается каким-то мрачным видом. Здесь некогда была резиденция германских королей и императоров, здесь происходили государственные съезды и решалась судьба государств и стран, теперь же... Гослар известен, благодаря своим рудникам, да путевым картинам Гейне. Здесь поэт играл роль похитителя цветов и сердец. Почтенные бюргеры Гослара, однако, и знать не хотят поэта; одно имя его вызывало у них на лицах кислые мины. Делать нечего, пришлось быть поосторожнее! В Госларе я распростился со своим спутником в надежде встретиться с ним опять уже на Брокене.
Воздух здесь был какой-то удушливый, пропитанный запахом из рудников, похожим на тот, что, по рассказам, оставляет после себя рассерженный чёрт. Раз упомянув о чёрте, надо уж, пока не забуду, упомянуть и об одной из первых достопримечательностей Гослара — подарке этого знаменитого господина. Посреди городской площади находится большой металлический водоём; в него проведены трубы, посредством которых его наполняют водою; кроме того, во время пожара жители пользуются им вместо большого колокола — бьют о его края, и звон разносится по всему городу. Этот-то водоём, гласит предание, и принесён сюда некогда самим чёртом; я потрогал чашу, — весьма солидная работа!
На той же площади возвышается мрачная старинная ратуша, изукрашенная снаружи изваяниями могущественных императоров. Все они стоят с коронами на головах и скипетрами в руках, раскрашенные, словно лубочные нюренбергские картинки. Перед ратушей я увидел старика-рудокопа, показывавшего этих бравых героев своей маленькой внучке. Глядя на них, ребёнок, верно, представляет себе и всех земных императоров и королей точно такими же угрюмыми каменными людьми с мечами и коронами, и в мозгу этого маленького разумного существа уже складывается понятие, что жизнь королей не Бог весть как сладка! Постойте-ка вечно с тяжёлой короной на голове, перед зданием ратуши, на страже закона и правосудия!
Примечания
1. Старинный танец.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |