Обыкновенно говорят: воспоминание — это юная девушка со светло-голубыми глазами, так говорят многие поэты, но мы не всегда с ними согласны; к нам воспоминание приходит в самых разных обличьях, в зависимости от той страны или того города, откуда оно родом. Италия посылает его в облике очаровательной Миньоны*, с черными очами и печальной улыбкой, которая поет нежные, трогательные песни Беллини**; из Шотландии эльф воспоминаний жалует в образе крепкого молодца с голыми коленями, через плечо перекинут плед, к шапке приколот чертополох, и тогда воздух оглашается песнями Бернса, подобными пенью полевого жаворонка, а дикий шотландский чертополох цветет и благоухает, как свежая роза. А вот — эльф воспоминаний из Швеции, из Упсалы. Он является оттуда в образе студента, во всяком случае, на нем упсальская студенческая шапочка, белая с черным околышем, она указывает нам на его отечество, точно так же как фригийский колпак*** указывает на происхождение Ганимеда****. Шел 1843-ый год, датские студенты совершили поездку в Упсалу, юные сердца встретились, глаза сияли, все смеялись и пели, юные сердца — это будущее, будущее, где восторжествуют красота, истина и добро. Как хорошо, что братья знают и любят друг друга! И по сю пору, ежегодно, во дворе Упсальского замка возле памятника Густаву Васе та дружественная встреча отмечается возгласом «ура!» в честь Дании. Два лета спустя был нанесен ответный визит, шведские студенты приехали в Копенгаген, а чтобы их узнали в толпе, упсальцы понадевали белые шапочки с черным околышем; стало быть, шапочка эта — память, символ моста дружбы над кровавой рекой, что разделяла некогда две родственных нации. Когда встречаются души и сердца, насаждается благословенное семя. Эльф воспоминаний явился к нам, мы узнаем тебя по шапочке: из Упсалы; будь нашим провожатым, и мы, чей дом южнее, спустя годы вновь проделаем тот же путь, быстрее, чем если бы мы летели на волшебном плаще доктора Фауста5*. Мы в Стокгольме, на Рыцарском острове, где у причалов стоят пароходы: один из них пускает из трубы густые клубы дыма, палуба заполнена пассажирами, там хватает и белых шапочек с черным околышем; мы едем в Упсалу. Плицы шлепают по меларенским водам, мы покидаем живописный Стокгольм. Все плаванье, до самой Упсалы, — как огромный калейдоскоп, правда, здесь мелькают не стеклянные горы в виде громадных звезд, розеток и архитектурных фигур, но сменяются один за другим пейзажи, а облака и солнечный свет оживляют краски. Меларен изгибается, сжимается и раздается вновь, ты словно бы переходишь из озера в озеро по узким каналам и широким рекам. Вот озеро вроде бы закончилось маленькой речкой, текущей между черными елями и обломками скал, и вдруг перед нами открывается еще большее озеро, окруженное лугами и пашнями; перед черновато-серыми скалами светятся только что распустившиеся нежно-зеленые липы, мы проплываем мимо и попадаем в новое озеро с островами, деревьями и красными домами, и на протяжении всего плаванья живым потоком прибывают и убывают пассажиры, их перевозят на плоскодонных лодках, которые того и гляди опрокинет кормовая волна. Опаснее всего, похоже, возле Сигтуны, старинного стольного града Швеции; озеро широкое, волны вздымаются, будто на море, лодки качаются так, что страшно смотреть. Тут должно быть безветрие, тогда в воде отразится Сигтуна, краснокрыший городок, где развалины древних башен, как форпосты, стоят на скалах. Мы проносимся мимо, и вот уже мы плывем по Фирис6*. Край луга затоплен, лошадиный табун пугается шума парохода, лошади пускаются вскачь, взметывая брызги. На склоне среди деревьев что-то поблескивает: упсальские студенты, расположившись лагерем, обучаются владеть оружием. Река делает поворот, перед нами расстилается плоскогорье, мы видим курганы старой Упсалы, видим город Упсалу с ее церковью, которая, как Нотр-Дам, «простирает каменные руки к небу»; показывается университет, отчасти напоминающий дворец, отчасти — казармы, а на высоком, одетом муравою холме стоит старый, окрашенный в красный цвет большой замок с башнями.
Мы причаливаем у сводчатого моста и высаживаемся на берег. Куда же ты нас прежде всего поведешь, наш провожатый в черно-белой студенческой шапочке? Пойдем ли мы наверх в замок или же в сад Линнея7*? Пойдем ли на кладбище, где могилы Тёрнероса и Гейера заросли крапивою? Нет, окунемся в юную, свежую жизнь, упсальскую жизнь, студенческую. Ты рассказываешь нам о ней, мы слышим биенье сердец, и наше сердце ответно забилось и потянулось к ним.
В первый год войны против инсургентов8*, которую вела Дания, не один бравый упсальский студент покинул свой тихий, уютный дом и стал в ряды датских братьев; упсальские студенты отменили самый свой развеселый праздник, Майский день, и деньги, которые они употребили бы, по обыкновению, на его празднование, отослали в Данию, присовокупив к этой сумме выручку от концертов в Стокгольме и Вестеросе; этого в датском краю забывать нельзя. Упсальский студент, нам любо твое доброе сердце, нам любы твои веселые шутки, мы приведем лишь один пример. В Упсале тоже вошло в моду быть гегельянцем, иначе говоря, постоянно вплетать слова, изобретенные Гегелем, в свою речь; дабы изгнать это из обихода, несколько умных голов занялись тем, что принялись вдалбливать наиболее мудреные слова комичному трактирщику-выпивохе, у которого частенько устраивались пирушки; это удалось, и трактирщик, будучи навеселе, изъяснялся по-гегельянски, и комичная привычка разглагольствовать, вырядившись в философские лоскутья, была осмеяна, понята — и оставлена. Навстречу нам несется чудесная песня, мы слышим шведский, норвежский и датский текст. Звонкие мелодии возвещают нам, где сошлись упсальские студенты; песня раздается из залы собраний, из гостиничной залы, подобно серенаде в тихий вечер, ее поют, когда уезжает один из юных друзей, или же чествуя дорогого гостя.
Дивные мелодии, вы нас не отпускаете, и мы забываем, что заходит солнце и восходит луна.
Господи Боже, как светит луна!
Взгляни, что за блеск разлит над землею!9*
— поется в песне, и мы видим:
В замке высоко окна сверкают,
Каждое — что драгоценный камень.1
Туда-то и лежит наш путь, эльф воспоминаний, веди же нас в замок, жилище губернатора! Нас встречают ласковые взгляды, мы застаем милейших людей в счастливом кругу, видим всех упсальских знаменитостей. Мы вновь встречаем того, чье дарование открыло нам глаза на жизнь растений10*, и мы обнаружили, что даже гриб имеет строение, более хитроумное, чем лабиринт древних. Мы видим певца «Цветов»11*, что привел нас на «Остров блаженства»; мы встречаем того, чьи народные песни разносятся мелодиями по всему свету12*; сидящая подле супруга тихая, кроткая женщина с преданными глазами — дочь прославленного скальда, создателя Фритьофа; мы видим благородных мужчин и женщин, родовых дворянок, с их иероглифически-звонкими фамильными именами, где дерзко сочетаются серебро и лилии, звезды и меч.
Тише, слушайте живую песню! Гуннар Веннерберг, поэт и композитор, сочинитель «Студенческих песен», исполняет их вместе с Берониусом13*, придавая им жизненность и достоверность драмы.
Здесь одухотворенно и уютно, ты приходишь в хорошее настроение, ты радуешься тому, что живешь в это, а не другое время, в счастливом отдалении от жутких событий прошлого, кои творились в этих стенах и о коих те могут поведать.
О них мы услышим лишь после того, как там смолкнет музыка, скроются дружеские лики и погаснут праздничные огни; и тогда они обрушатся со страниц истории, заставляя содрогаться от ужаса. Это было в то время, которое большинство до сих пор еще именует поэтическим, романтическим средневековьем; скальды воспели его блестящий расцвет, прикрыв лучами оного кровавые бездны, а также жестокость и суеверие той поры. В Упсальском замке нами овладевает страх; мы стоим в сводчатой зале, у стены пылает восковой светоч, король Эрик Четырнадцатый14* сидит в мрачном унынье подобно Саулу, с диким взором Каина, на уме у него Нильс Стуре, воспоминанье о том, как он несправедливо с ним поступил, преследует его, бьет бичами и скорпионами15*, так, что со страницы истории капает кровь.
Король Эрик Четырнадцатый, угрюмая подозрительность которого нередко граничила с помешательством, думал, что дворянство посягает на его жизнь; любимец его Йоран Перссон не без выгоды для себя укреплял его в этой мысли; более всего ему ненавистен был любимый в народе род Стуре, и в особенности — белокурый Нильс Стуре, ибо Эрик вычитал в звездах, что у него якобы отнимет трон человек с белокурыми волосами. И когда шведский военачальник после проигранной битвы у Сварты16* свалил вину на Нильса Стуре, Эрик тотчас ему поверил; но он не осмеливался еще действовать, как ему хотелось, более того, он одарил Нильса Стуре по-королевски; когда же вскоре после этого Нильса снова обвинил один-единственный человек, на сей раз в том, что он воспрепятствовал продвижению шведского войска у Бухуса, Эрик призвал его к себе в королевскую усадьбу Свартшё, и по-дружески пригласил к королевской трапезе, и даже отпустил ничего не подозревающего Нильса в Стокгольм. Но по прибытии его туда на улицах раздались крики глашатаев: «Нильс Стуре — государственный изменник!», тут его схватили Йоран Перссон и немецкие наемники, посадили силком на самую жалкую из палаческих кляч, разбили ему в кровь лицо, надели на голову вымазанную дегтем соломенную корону, прилепили к седлу листок с глумливой надписью и, набрав нищих мальчишек и старых баб, велели им идти по двое впереди; а к хвосту клячи привязали две сосны, которые подметали комлями улицу — за государственным изменником. «Я этого от короля не заслужил!» — крикнул Нильс Стуре и призвал шедших рядом вояк, которые служили под его началом, выступить честными свидетелями, и те громко закричали, что он страдает безвинно и что он выказал себя истинным шведом. Однако процессия безостановочно двигалась по улицам, а ночью Нильс Стуре был брошен в темницу.
Король Эрик сидит на троне, он велит зажечь свечи и факелы, это не помогает, мрак теснит его сердце, а скорпионы мыслей жалят душу. «Опять я освободил Нильса Стуре, — бормочет он, — я велел вывесить указы на всех углах и объявить через глашатаев, чтоб никто не смел говорить о Нильсе Стуре ничего, кроме доброго. Я отправил его с почетным поручением к иноземному двору — посвататься от моего имени!.. я его возвысил... только ни он, ни его могущественная родня никогда не забудут, какому я его подверг поношению. Все они готовы предать меня, убить меня!» И король Эрик приказывает взять под стражу весь род Стуре и доставить сюда.
Король Эрик сидит на троне, светит солнце, но свет его не проникает в королевское сердце. Входит Нильс Стуре, он привез согласие королевской невесты, и король жмет ему руку, изъявляет свое благоволение... а на другой вечер Нильс Стуре тоже становится пленником в Упсальском замке.
Король Эрик погрузился в свою угрюмость, он не знает отдыха, не знает покоя, страх и подозрительность гонят его в Упсальский замок. Он опять хочет все уладить, женившись на сестре Нильса Стуре; на коленях просит он согласия у ее пленного отца и получает его, но тут же в нем снова поселяется дух недоверия, и он кричит в помешательстве: «Вы мне никогда не простите, что я навлек на Нильса позор!»
В этот миг вошел Йоран Перссон; он доложил, что брат короля Эрика Юхан ускользнул из своей темницы и что вспыхнул мятеж. Тогда Эрик вбежал к Нильсу Стуре с острым кинжалом. «Вот ты где, государственный изменник!» — воскликнул он и вонзил кинжал ему в руку. Стуре вытащил кинжал, отер с него кровь и, поцеловав рукоятку, подал его королю со словами: «Пощадите меня, государь, я не заслужил вашей немилости!» Тут Эрик захохотал: «Хо! Вы только послушайте, как этот мошенник за себя просит!» И королевский ландскнехт проткнул своим копьем Нильсу глаз, а затем нанес ему смертельный удар. Упсальскому замку не смыть кровь Нильса Стуре, как не смыть во веки вечные королю Эрику. Ни одна обедня в церкви от этого не избавит!.. Мы идем в церковь.
Из бокового прохода здесь ведет лесенка в сводчатую каморку, где хранятся королевские короны и скипетры, снятые с гробов умерших; в углу висит окровавленная одежда Нильса Стуре и его рыцарская шляпа; к ней прикреплена маленькая шелковая перчатка, эта изящная перчатка принадлежала его нареченной, он всегда носил ее на шляпе, как и подобало рыцарю. Темное, громко воспетое время, отыди, как грозовая туча, и пребудь поэтически прекрасным для каждого, кто не видит тебя вблизи таким, какое ты есть.
Мы покидаем маленькую каморку, злато и серебро умерших, и, спустившись, бродим по церковным проходам; холодные мраморные саркофаги с гербами и именами пробуждают в нас иные, более смиренные, мысли.
В большой часовне позади главного алтаря светлеют пестрые стены; фрески изображают самые яркие моменты жизни Густава Васы; здесь истлевают его останки, меж останками троих его супруг. Нас манит к себе мраморное произведение Сергеля; оно украшает часовню над склепом Де Хееров17*; а здесь, в главном проходе, под каменной плитою, покоится Линней; в боковой часовне «amici»2 и «discipuli»3 воздвигли ему памятник. На него, скинувшись, спешно собрали изрядную сумму; король Густав Третий лично вручил свое щедрое пожертвование; устроители обратили его внимание на то, что надпись будет гласить, что он воздвигнут единственно друзьями и последователями, и король Густав ответил им: «Ну а я разве не принадлежу к последователям Линнея!»
Там установлен памятник, а в ботаническом саду, под пышными лиственными деревьями, была выстроена зала, там поставили его бюст, но память о нем самом, его доме, его собственном садике, где она живет? Веди-ка нас, эльф, туда.
На противоположном берегу Фирис, там, где улица спускается под уклон, где окрашенные в красное деревянные дома щеголяют травяною крышею, такой зеленой и свежей, как будто это терраса, засаженная растениями, находится сад Линнея. Мы заходим внутрь; как пусто, как все одичало; среди старых, долговязых живых изгородей вымахала крапива. В маленьком высохшем бассейне уже более нет водяных растений; подрезаемые прежде изгороди пускают новые побеги, и ножницы садовника тому не препятствуют. Между этими изгородями Линней, бывало, не раз видел своего двойника, фантома, вызванного болезнью глаз, при которой двоится и весь гардероб, от шапки и до сапог.
Там, где жил и трудился великий человек, само место становится как бы его частицей; целое, равно как и единичное, отразилось в его глазах, вошло в душу и стало звеном, соединяющим его с миром.
Мы заходим в оранжереи, превращенные ныне в залы собраний; цветущий зимний сад исчез, но стены его являют своего рода гербарий, они увешаны портретами шведских ученых, это гербарий, собранный в саду знания. Нас встречают незнакомые лица и, для иностранца, по большей части незнакомые имена. Среди прочих портретов один привлекает наше внимание, он очень своеобразен, это поясной портрет старика в рубашке, лежащего на своей постели. Это ученый теолог Эдман, который, занемогши горячкою и будучи уложен в постель, настолько тут обвыкся, что провел в ней всю свою оставшуюся долгую жизнь, и заставить его встать не было никакой возможности; даже когда загорелся соседний дом, пришлось вывести его на улицу в перинах. Смерть и холод были для него пугалами; он полагал, что холод его убьет; поэтому, когда студенты приходили к нему со своими проповедями, рукопись сперва согревали на изразцовой печке. Окна никогда не отворялись, воздух в комнате был удушливый и нечистый. Пюпитр помещался у него на постели, а сам он лежал, обложенный рукописями и книгами; где только можно стояли миски, горшки и блюда. Все общество его составляла глухонемая дочь. Тихо сидела она в углу у окна, погрузившись в себя, уставясь перед собою, словно бы сойдя с висевшего на стене почернелого от плесени полотна.
В этой комнате, в этом зловонии, старик жил счастливо и достиг весьма преклонного возраста, занимаясь переводом «Путешествий по Африке». Его неопрятное лежбище представлялось ему высокой спиной дромедара, которая возносила его под палящим солнцем; длинные висячие паутины становились развевающимися стягами пальм, караван шел, пересекая реки, к диким аборигенам. Старый Эдман участвовал в охоте на слона в густых тростниковых зарослях; мимо проскочил гибкий тигр; поблескивая, как гирлянда, обвила древесную ветвь змея; это было захватывающе, это было опасно — притом что он преспокойно себе лежал на своей доброй постели в Упсале. Случилось так, что в один зимний день некий крестьянин из Далекарлии ошибся домом и, в запорошенной снегом шубе, с заиндевелыми волосами и бородой, ввалился к Эдману. Эдман громко крикнул, чтоб тот уходил; крестьянин был туг на ухо и подошел вплотную к постели, он был само олицетворение зимы — и Эдман от этого посещения занемог. То была у него единственная болезнь за все годы, что он пролежал здесь, приросши, точно полип, к постели, в каковой он и изображен на картине, которую мы видим в зале собраний.
Из берлоги учености мы проследуем к ее могиле, вернее сказать, к открытой могиле: огромной библиотеке; мы ходим из зала в зал, вверх и вниз по лестницам, вдоль и в обход полок; и кругом книги, эти окаменелости духа, которые можно оживотворить силой того же духа. Добрейший и ласковый, живая человеческая душа средь окаменения, здесь обретается приветливый старый человек, библиотекарь профессор Шрёдер18*, он улыбается, он кивает, услышав, как эльф воспоминаний заступил его место и стал здесь провожатым, и рассказывает и показывает. Мы видим сделанные Тегнером список и перевод Эленшлегеровых «Ярла Хакона» и «Пальнатоке»19*, мы видим монастырскую библиотеку Вадстены, фолианты в переплете из свиной кожи, и представляем себе нежные руки монахинь, что держали их, кроткие, ласковые глаза, что высвобождали дух из заточения мертвых букв. Здесь находится знаменитый Codex argenteus4 20*, перевод четырех Евангелий. Золотые и серебряные буквы мерцают с красных листов пергамента. Мы видим старинные исландские манускрипты из французски-изысканного салона де ла Гардье21*, японские рукописи Тунберга22*, — под конец уже при одном зрелище книжных корешков и заглавий тебе кажется, что душа твоя трачена молью, и тебя тянет на волю... и скоро уже мы там будем, возле древних курганов Упсалы! Веди ж нас туда, эльф воспоминаний! Из города, на просторную равнину, где стоит церковь Дании23*, церковь, построенная на средства, добытые шведами в войне против датчан! Мы идем широкою проселочною дорогой, которая проходит вблизи древних курганов Упсалы: их называют могилами Одина, Тора и Фрейра24*.
Здесь была старая Упсала, а сейчас лишь несколько крестьянских дворов. Низкая церковь, сложенная из крупного булыжника, — стародавняя, она стоит на останках языческого храма. Каждый курган — это горка, однако же насыпанная человеческими руками. В тонком дерне вырезаны аршинные буквы и целые имена, которые мало-помалу вновь затягивает молодая, пробивающаяся трава. Старая хозяйка из крестьянского дома, что по соседству, выносит наполненный медом рог, отделанный серебром, подарок от Карла Юхана25*. Путники осушают рог, они пьют за памятники старины, за Швецию и за постоянный помысел сердца: юную любовь! Да, здесь было выпито за тебя! Не одной розе красоты возглашались здесь здравицы, а спустя годы, когда тот же самый путник приходил сюда, она, та самая цветущая роза, уж была положена в землю, гроб ее усыпали своими лепестками розы весны; сладкая музыка ее уст звучала лишь в памяти, улыбка в глазах ее и на губах исчезла, как солнечные лучи, что озаряли при ее жизни курганы Упсалы; имя ее в дерне заросло, сама она в земле, земля над нею сомкнулась, но а вот этот курган, веками закрытый, оказался открыт.
По глубокому проходу, прорытому в недрах кургана, мы приближаемся к урнам, где хранятся кости Инглингов26*, прах королей, земных богов. Старая хозяйка из крестьянского дома зажгла с полсотни восковых свечей и расставила их в ряд в темном как ночь, вымощенном камнями проходе; какое праздничное сияние льется от них на сожженные дотла либо обугленные кости властителей древности. А кто они были? О, земное могущество и великолепие, о, земная слава... тлен, тлен, как и роза красоты, положенная в черную землю, где не зажигают свечей! От воспоминаний остается только имя, от имени — только звук!.. Прочь отсюда, наружу, на вершину кургана, где веет ветер, сияет солнце и за зеленой равниной взору открывается озаренная солнцем любимая Упсала, город студенчества.
Примечания
*. Миньона — персонаж романа И.В. Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795—1796). В песнях Миньоны возникает образ Италии.
**. Беллини Винченцо (1801—1835) — итальянский композитор.
***. Фригийский колпак — головной убор древних фригийцев, его фасон переняли участники Великой французской революции.
****. Ганимед — в греческой мифологии троянский юноша, из-за своей необычайной красоты похищенный Зевсом.
5*. ...на волшебном плаще доктора Фауста... — В трагедии Гёте «Фауст» (1808—1832) Мефистофель переносит доктора Фауста по воздуху на своем плаще (I, V, 2065—2066).
6*. Фирис — река, протекающая через Упсалу и впадающая в озеро Меларен.
7*. Сад Линнея — Карл Линней жил и похоронен в Упсале.
8*. Инсургенты — участники восстания. В данном случае речь идет о немецких национал-сепаратистах в Шлезвиге и Гольштейне.
9*. «Господи Боже, как светит луна!...» — Строки из сборника дуэтов «Студенческие песни» (1849—1851) шведского поэта и композитора Г. Веннерберга (1817—1901).
10*. ...чье дарование открыло нам глаза на жизнь растений... — Здесь имеется в виду шведский ботаник Э. Фрис (1794—1878), автор известного научного труда «Система грибов» (1821—1832).
11*. ...певца «Цветов»... — Речь идет о шведском романтике П.Д.А. Аттербуме, авторе стихотворного цикла «Цветы» (1812) и пьесы-сказки «Остров блаженства» (1824—1827).
12*. ...чьи народные песни разносятся мелодиями по всему свету... — Имеется в виду шведский поэт К.В. Бёттигер (1807—1878), который был женат на дочери Э. Тегнера Дисе (1813—1866).
13*. Берониус Отто (1820—1895) — шведский певец, бас.
14*. Эрик Четырнадцатый (1533—1577) — шведский король.
15*. ...бьет бичами и скорпионами... — Измененная цитата из Ветхого Завета (2-ая книга Паралипоменон, 10:11).
16*. ...битвы у Сварты... — Имеется в виду одно из сражений Северной Семилетней войны Швеции с Данией, состоявшееся 20 октября 1565 г.
17*. Де Хееры — голландско-шведский аристократический род.
18*. Шрёдер Ю.Х. (1791—1857) — шведский археолог и литературовед.
19*. ...«Ярла Хакона» и «Пальнатоке»... — исторические драмы А.Г. Эленшлегера.
20*. Codex argenteus (Серебряная рукопись, лат.) — перевод на готский язык четырех Евангелией, приписываемый первому распространителю христианства среди германских племен епископу Ульфиле (ок. 311 — ок. 383).
21*. Де ла Гардье Магнус (1622—1686) — граф, премьер-министр Швеции, меценат.
22*. Тунберг К.П. (1743—1822) — шведский ботаник, посетивший Японию в 1790-е гг.
23*. Церковь Дании — одна из старейших церквей в Швеции, воздвигнутая после победы шведов над датским королем Магнусом Хенриксеном в 1160 г.
24*. Один, Тор, Фрейр — главные боги в скандинавской мифологии.
25*. ...подарок от Карла Юхана... — Имеется в виду Карл XIV Юхан (1763—1844), шведский король с 1810 г. основатель династии Бернадотов.
26*. ...хранятся кости Инглингов... — Согласно традиции исландских саг, шведская королевская династия, названная по имени ее основателя конунга Ингви.
1. «Студенческие песни», дуэты Гуннара Веннерберга». (Прим. автора)
2. Друзья (лат.).
3. Последователи (лат.).
4. Готский перевод четырех Евангелий, приписывается знаменитому архиепископу Ульфиле. (Прим. автора)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |