На другом берегу Дальэльвен, через которую уже в третий или четвертый раз пролегал наш путь, расположился Лександ. Построенная около церкви живописная колокольня с красными бревенчатыми стенами подымалась над высокими деревьями на глинистом склоне; старые ивы красиво склонялись над бурным потоком. Наплавной мост под нами покачивался, он даже немножко погрузился, и о ноги лошадей плескалась вода, но такова уж природа этих мостов; железные цепи, его державшие, визжали и громыхали, доски скрипели и хлюпали, вода булькала, журчала и бурлила... Но вот мы перебрались на ту сторону, где дорога в город шла на гору; чуть выше стоял прошлогодний майский шест с увядшими цветами; немало рук, сплетавших эти венки, верно, увядают ныне в могиле.
Нежели чем ехать прямою дорогой в город, приятнее подняться по склону и идти вдоль реки; тропа между лугом и лиственными деревьями приводит к пасторовой усадьбе. Там я и провел вечер, в приветливой семье пастора; хозяин дома недавно умер, все ходили в трауре. В молоденькой дочери было нечто, я и сам не знаю, в чем это выражалось, но мне невольно подумалось о нежном цветке льна, который слишком нежен для северного короткого лета. Они говорили о завтрашнем Ивановом дне и о зимней поре в этих краях, когда на реке держатся лебеди, числом нередко более тридцати, они испускают странные, печальные звуки; всегда прилетают парами, по двое, и так же точно улетают; если один умирает, другой остается, даже после того, как все остальные давно уже снялись с места, и ждет, и сетует, и улетает в конце концов один-одинехонек.
Когда я в тот вечер покинул пасторову усадьбу, загорелся молодой месяц, был водружен майский шест. По озеру Сильян в реку приплыл маленький пароходик «Принц Август» с лодками на буксире; на берег сошел музыкант, он задудел, сзывая на танец под высоким, украшенном венками майским шестом, и вокруг него закружился резвый хоровод, да так весело, словно вся жизнь и есть чудесная летняя ночь.
Наутро наступил Иванов день, это было воскресенье, 24 июня, чудесный, солнечный день. Самое живописное зрелище на этом празднике — люди из разных приходов, что приплывают по озеру Сильян в больших лодках и гурьбами высаживаются на берег.
Мы отправились к причалу Баркедален и, еще не выехав из города, повстречали целые толпы народу, которые шли оттуда, а также спускались с гор. Под самим Лександом по обеим сторонам дороги тянутся в ряд низкие деревянные лавки, куда свет проникает лишь через дверь, они образуют целую улицу и служат стойлами для лошадей, а еще, как, например, в это утро, для того, чтобы сюда можно было зайти оправить наряд. Чуть ли не все лавки были заняты деревенскими бабами, которые распускали и затягивали свои одеяния, дабы они ложились надлежащими складками, при этом они то и дело высовывались из низенькой двери, желая посмотреть на идущих мимо. Богомольцы все прибывали: мужчины, женщины и дети, стар и млад, даже грудные младенцы, ибо на Иванов день никто не остается дома за ними присматривать, и потому их берут с собой; всем положено идти в церковь.
Что за режущее глаз великолепие красок! Навстречу нам полыхают алые, как огонь, и зеленые, как трава, передники. Женский наряд, помимо этого, составляют черная юбка, красный лиф и белые рукава. В руках у всех — книга псалмов, завернутая в сложенный шелковый носовой платок, маленькие девочки — целиком в желтом и в красных передниках, а самые крохотные — с ног до головы в одежде имбирно-желтого цвета. На мужчинах было черное платье, вроде нашего пальто, вышитое красной шерстью; с большой черной шляпы свешивалась красная тесьма с кисточкой; темные штаны и синие чулки с красными кожаными подвязками; короче говоря, то было богатство кричащих красок, и притом ясным утром на лесной дороге! А дорога круто спускалась к озеру, что синело и блестело на солнце. Двенадцать не то четырнадцать длинных лодок, по форме напоминавших гондолы, были уже вытащены на плоский берег, который усеян здесь большими камнями; камни эти служили сходнями; лодки причаливали к ним, и люди пособляли друг дружке вылезти и перебраться на берег. Там уже стояло под тысячу человек, а вдали виднелось еще десять-двенадцать плывущих по озеру лодок, гребли и мужчины и женщины, в шестнадцать весел, в двадцать, даже в двадцать четыре, и каждая лодка была украшена зелеными ветками. Зелень и пестрые одеяния придавали всему нечто столь праздничное, столь феерическое, трудно было поверить, что мы на севере. Лодки приближались, все они были битком набиты; однако же люди тихо, без шума и разговоров, высаживались и взбирались по лесистому склону вверх; лодки вытаскивались на песок; все это так и просилось на картину, особенно дорога в гору, по которой между деревьями и кустами двигалась вся толпа; самыми примечательными тут были двое оборванных ребятишек, с ног до головы одетых в огненно-желтое, у каждого за плечами кожаный узелок; они были из беднейшего прихода в Далекарлии; шел там и хромой мужчина со своею слепой женою, мне припомнился из детства стишок в букваре:
Зорок хромой, ходок слепой,
Вместе они доберутся домой.
И мы тоже добрались, до города и до церкви, туда-то и стекался народ; говорили, что там собралось свыше пяти тысяч человек. В девять часов началась служба. Орган и кафедра проповедника были украшены цветущими сиренями; дети сидели с кистями сирени и березовыми ветками; совсем маленькие держали по куску сухой лепешки, которую и поедали с большим удовольствием. Юные конфирманты подходили к причастию, церковь оглашали звуки органа и пение псалмов, а еще ужасные детские крики и тяжелый топот: неуклюжие, подбитые железом далекарлийские башмаки гулко стучали о каменный пол. Все скамьи, хоры и главный проход были до отказа заполнены людьми; в боковом проходе я видел отдельные группы играющих детей и благоговейно внимающих стариков; возле ризницы сидела молодая женщина и кормила грудью младенца — живое, чудесное воплощение Мадонны.
Первое общее впечатление было захватывающим, но только первое; слишком многое здесь мешало; в пение вторгались детские крики и шум шагов; к тому же нестерпимо пахло луком; почти у всех были с собой маленькие связки лука, который они сидя и ели; я не мог этого вынести и ушел на кладбище, здесь, как и всегда на природе, все затрагивало, все было свято. Церковные двери были распахнуты, звуки органа и псалмов неслись оттуда на Божий солнечный свет у открытого озера. Многие, которым не досталось места в церкви, стояли здесь и подпевали по книге псалмов; повсюду на могилах, где почти что все плиты из чугуна, сидели матери и кормили детишек грудью, — над смертью и гробовою плитой бил источник жизни. Совсем молодой крестьянин, до чего же он был пригож, стоял читал надпись на одной из могил:
Ах, как сладко было жить,
Ах, как славно умереть!
Красивые христианские изречения, стихи, по всей вероятности, из псалмов, были читаемы по всему кладбищу и прочитаны все до единого, ибо церковная служба длилась несколько часов, что, между прочим, никогда не способствует молитвенному настроению.
Наконец народ повалил из церкви. Полыхали алые, как огонь, и зеленые, как трава, передники; людская масса становилась все более и более плотной, и продвигалась вперед; тон здесь задавали белые головные уборы, полотняные рубахи и белые рукава, это выглядело как церковное шествие в католических странах. Дорога вновь ожила, наполнилась ездоками и пешими, а по озеру шли уже на веслах, уплывали переполненные лодки. Но уехали не все. На широкой улице Лександа, от церкви и до самого трактира, стояли кучками парни и мужики. Я жил в этом трактире и должен признаться, что моя датская речь для здешнего уха звучала довольно странно; тогда я заговорил со шведским акцентом, и трактирная служанка заверила, что понимает меня лучше, чем прошлогоднего француза, изъяснявшегося с ней по-французски.
Сижу я у себя в комнате, и тут ко мне заходит хозяйская внучка, премилый ребенок, она пришла в восхищение, увидя мой пестрый мешок со спальными принадлежностями, мой шотландский плед и красную сафьянную подкладку чемодана; я наскоро вырезал ей из листа бумаги турецкую мечеть с минаретами и распахнутыми окошками, и, осчастливленная, она убежала прочь. Немного погодя я слышу во дворе громкие разговоры и догадываюсь, что это касается до моей вырезной картинки; я тихонько вышел на деревянный балкон и увидел внизу во дворе саму бабушку, которая стояла с сияющим лицом, высоко подняв мою картинку. Ее обступила целая толпа далекарлийцев и далекарлиек, восторгавшихся моим творением, ребенок же — благословенный ребенок — кричал и тянулся руками к своей законной собственности, которую у него отняли, затем что она была чересчур хороша. Я шмыгнул обратно, в высшей степени польщенный и ободренный, а спустя мгновенье в дверь постучали, это была бабушка; она принесла целую тарелку имбирных пряников.
— Я пеку лучшие имбирные пряники в Далекарлии, — сказала она, — но у них старые фасоны, еще времен моей бабушки; господин так хорошо вырезывает, не смог ли бы он вырезать нам несколько новых фасонов?
И вот весь вечер Иванова дня я сидел вырезал фасоны для имбирных пряников: щелкунчиков в сапогах со шпорами, ветряные мельницы, которые были и человеком, и мельницею, но только в домашних туфлях и с дверью посередь живота, танцовщиц, указующих одною ногой на Стожары. Бабушка забрала их, а танцовщиц с задранными ногами повертела и так и сяк, это было выше ее разумения, она решила, что они одноногие и трехрукие.
— Буду печь по новым фасонам! — сказала она. — Но они трудные!
Я надеюсь, что продолжаю жить в Далекарлии в новых фасонах имбирных пряников.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |