Вернуться к В Швеции

Глава XIX. На озере Сильян

Мы углубились в Далекарлию, мы на озере Сильян, это «Око Далекарлии», зеница коего — остров Соллер с его ослепительно белой церковью.

Чудесно здесь в разгар лета. Вдалеке ясно вырисовываются синие горы, солнечный свет заливает прозрачную, сверкающую водную гладь, где порою является фея пустыни, волшебница Средиземноморья, Фата Моргана и возводит воздушный свой замок. По озеру Сильян, говорит дальский крестьянин, плавает водяной, похожий на бегемота с камышово-зеленой гривою. Взгляни на воду, где плывут лодки с женихом и невестою и гостями, с песнями и музыкой, взгляни на окрестные лесистые склоны, где на солнце красуются окрашенные в красное деревянные дома, где позванивают козьи колокольца и, набрав силу, широко льется песня, словно ее протрубили в рог:

— Э-гей! Э-гей!

Чудесно здесь летним днем, чудесно и в зимнюю пору, даром что в сильную стужу тут замерзает ртуть. Небо тогда вдвое выше и синее; еловый лес зеленеет в белом снегу. В лесу горит костер углежогов; ловкий охотник ходит на волка и на медведя, а по ледяному зеркалу Сильяна скользят над глубокими водами сотни саней; на шубе ездока, его шапке и бороде повис иней. Взгляни на озеро при ярком свете полной луны и при красных и сине-зеленых вспышках северного сияния. Войди в здешнюю избу, когда в печке трещит огонь, а перед нею сидит кружком все семейство. Здесь до того уютно. Да вы спросите далекарлийцев! Куда бы они ни уехали и как бы хорошо им ни было, они всегда тоскуют по своему убогому жилищу: «потому как, — говорят они, — мы живем там, дома, в любви и согласии».

Здоровье, трудолюбие и ублаготворенность — богатство дальского крестьянина; сам он издревле сознает свое благородное происхождение, он сам себе господин; он на ты даже с королем.

Когда в правление Карла Юхана один из его внуков наведался в Далекарлию, к нему подошел старик-крестьянин, пожал руку и попросил: «Передай поклон и своему старому деду в Стокгольме!»

Далекарлийцы любят песни и танцы: ключевая арфа* и козий рог, волынка и скрипка. В груди у этого народа сердце поэта, а сердце поэта любит своего короля. Далекарлийцы долее всех терпели насилие и мучительства, которые чинили именем короля жадные, злые фогты**. То было в пору датского владычества***; датчанин в старину худо поступал в стране шведа; это попомнил шведский солдат, когда в правление Карла Десятого**** он круто расправился с крестьянином в Дании.

Да будут благословенны те звонкие арфы и звучные голоса, что пели примирение! Да будет благословенно новое время! Давайте уже в этом мире понимать и любить друг друга! Так хорошо, что соседи и братья живут согласно и дружно. Да воссияет над обеими странами солнечный свет мира, угодный Богу!

Дальские памятные места побуждают нас обратить взор в прошлое, к тем кровавым временам, ведь звезда единой Швеции взошла в Далекарлии.

Королева Скандинавии Маргарета не была любящей матерью для своей шведской страны. Король Эрик Померанский5*, которого грядущий поэт представит пред судом наций, был к ней еще суровее; в пору засилья жестоких фогтов имя его звучало как проклятье; в «Сборнике преданий шведского народа»6* рассказывается о «тюремном камне» на озере, где крестьянина выставляли голым на мороз, рассказывается, как его подвешивали над огнем, и он, бывало, задыхался от дыма; поделом ему, говорили палачи, раз он не мог или не пожелал платить. Когда у него падала последняя кляча, он впрягался в плуг, а жена его возила на себе сено. Датский фогт Йоссе Эриксон, безжалостный, как швейцарский Геслер7*, немилосердно притеснял честной дальский люд; горькая чаша переполнилась, и далекарлийцы отказались подчиняться Йоссе Эриксону и сказали, чтобы он остерегался показываться им на глаза. Наточили стрелы, достали стальные луки, а вождем был избран Энгельбрект Энгельбректсон8*, живший у «Медной горы» (где теперь расположен Фалун), муж во цвете лет, независимый и благородный; он служил в чужих краях и был свычен с оружием и рыцарскими обычаями. Бунт против фогта — это же бунт против короля, рассудил он и просил их поэтому потерпеть, пока он не совершит длинное путешествие в Копенгаген и не поговорит с королем, что он и сделал. Маленький коренастый далекарлиец с ясными глазами, открытым лбом и волосами до плеч вошел в залу к королю Эрику и чистым, громким голосом выложил народные жалобы. Ему были даны благие обещания — и не выполнены, и Энгельбрект во второй раз отправился к королю, но не был к нему допущен; тогда далекарлийцы поднялись под предводительством Энгельбректа, изгнали злых фогтов и разорили их усадьбы; дальский топор перерубил узы между королем Эриком и государством свеев.

Прошлое придает Далекарлии блеск и величие. Когда ты посещаешь эти края, ты слышишь дыхание прошлого.

У озера Сильян, в водах которого отражаются колокольни Реттвика и Моры, и в здешних темных лесах, покинутый и преследуемый, влачил горькие дни своей юности Густав Васа, ныне это богатая тема для картин и песен. По королевскому приказу Кристьерна9* лучшие из дворянского рода Стуре, и среди них молодой Густав Эрикссон Васа, были взяты в заложники, препровождены в Копенгаген и заключены там в Синюю Башню10*. Вскоре, однако, Густава перевели в менее строгую тюрьму, в замок Калё в Ютландии; молодость и красота располагали в его пользу, ему позволили расхаживать по замку в сопровождении малочисленной стражи; та нередко видела, как он сидит, полугрезя, устремив печальный взгляд своих больших синих глаз поверх Каттегата, на шведский берег. Ему доверяли... и, воспользовавшись этим, он совершил побег, он бежал через леса, через пустоши, и остановился только, когда был уже в двенадцати милях от своей тюрьмы. Ютландский скот перегоняли в Германию, и Густав Васа сделался погонщиком скота; так он добрался до Любека, где столь хорошо изложил свое дело перед бургомистром и членами городского совета, что они взяли его под свое покровительство и устроили на корабль, направлявшийся в Швецию. Он высадился на мысу Стеншё под Кальмаром, а поскольку в народе все еще верили обещаниям короля Кристьерна явить милость и ласку, то Густав был вынужден крадучись, по ночам, пробираться сквозь густые леса своей родины; здесь скрывались, будучи объявлены вне закона, лучшие мужи из рода Стуре, а датские фогты выслеживали их, и в первую голову — Густава. Все войска стянулись к Стокгольму, там учинили кровавую баню; прослышав об этом, Густав бежал в Далекарлию. Одевшись далекарлийцем, с топором на плече, пришел он в «Хижину Ранке», что в двух милях от Фалуна, и здесь, у бывшего своего школьного товарища, богатого горнозаводчика Андерса Перссона, нанялся в работники и за поденную плату молотил хлеб. Служанка нечаянно увидала расшитый золотом шелковый воротник, спрятанный у него под грубой одеждой, и рассказала о том своему хозяину, и тогда тот втайне призвал к себе Густава и услыхал от него о кровавой бане в Стокгольме, о матери Густава, которую держали в плену в Копенгагене, и о всех тех бедствиях, что постигли Швецию, и что сейчас требуется поставить на карту жизнь, однако же слова эти пропали втуне, и Густаву пришлось оставить «Хижину Ранке» и податься в леса. Дело было зимою, на речке Лиль под ним треснул лед; в Глотторпе в сторожке паромщика он высушил у огня свою одежду, после чего побрел в Орнес, где жил Арендт Перссон; но тот оказался неверным другом и предал его, и туда нагрянул фогт с семерыми подручными. Они были уже во дворе, да только жена Арендта, смелая Барбру Стигсдоттер предупредила Густава, и, прежде чем они успели зайти в горницу, он из чердачного окошка по веревке спустился вниз, где по приказанию Барбру его дожидался мальчик с запряженными санями, и помчался к Кошнесу, к Сандвикским хижинам и Свардшё, постоянно опасаясь лазутчиков и преследователей. Он встретил радушный прием у друга школьных лет, приходского священника, господина Юнна, восемь дней беседовали они друг с другом о Швеции, тихо и задушевно; но поскольку Арендт из Орнеса и тамошний фогт продолжали посылать лазутчиков и стражников, Густаву снова надо было спасаться бегством; не успел он перешагнуть порог теплой горницы господина Свена в Исале, как туда заявились подручные фогта; однако жена Свена не растерялась и, бросившись к Густаву, хватила его по спине и стала браниться, словно бы осердясь: «Ну чего ты стоишь глазеешь на посторонних, будто отродясь не видал людей! А ну-ка иди молотить в сарай!» И Густав прикинулся дурковатым и пошел молотить. А подручным фогта и невдомек, что побитый парень и есть тот самый, кого они ловят. По всей Далекарлии дороги кишели лазутчиками и вооруженными людьми, которые разыскивали объявленных вне закона, и в первую голову — Густава Васу.

Далекарлийцы знали, что он в этих краях, знали, что он им вверился, и все до одного поклялись в душе, что окажут ему гостеприимство, он за ними будет как за каменной стеной, никто его не выдаст, как Арендт из Орнеса.

Свен в Исале полагал, что Густаву у него небезопасно, и хотел переправить его подальше, в лес, прилежащий к селению Марнес; там жили два порядочных человека, братья Матс и Пер Улофссоны; но на всех дорогах туда стояли стражники, у каждых воротищ, у каждого моста; поэтому Густава спрятали под соломой на возу, которым правил сам Свен, причем проехал он прямо между посланцами фогта; один из них ткнул в солому своим длинным копьем и задел Густаву ногу. Рана была легкая, но сквозь солому сочилась кровь; увидя это, Свен украдкой порезал ногу своей лошади, до крови, и никто ничего не заподозрил. В лександских лесах, около речки Юнгшё, под огромным поваленным деревом, разлапистые ветви которого образовывали шатер, братья укрывали беглеца три дня и три ночи и носили ему еду. Еще одну ночь укрывался он и отдыхал под большой плакучей березою; тут в нем пробудилась решимость говорить перед народом, и он отважился прийти в Реттвик. Там на кладбище он рассказал прихожанам о кровавой бане в Стокгольме и о том, сколько шведам пришлось хлебнуть лиха; люди были потрясены и поклялись отомстить, но тут же снова стали осторожничать и порешили сперва узнать, что об этом говорят в соседних приходах.

И Густав двинулся через Мору в селение Ульмеланд, где жена Матса Ларссона спрятала его у себя в погребе, а на крышку поставила большой пивной чан, чтоб его не нашли заявившиеся туда подручные фогта. Там он прятался до Рождества, а в один из святочных дней он взошел на холм возле Моры и громким зычным голосом обратился к далекарлийцам, которые возвращались из церкви. Он напомнил им о любви их отцов к свободе и отчизне, о том, как они сражались под предводительством Энгельбректа и обоих Стуре, он говорил о кровавой бане в Стокгольме и о том, как жестоко обошелся Кристьерн с вдовою и детьми Стуре. Собравшиеся всколыхнулись, кто рыдал, кто громко призывал к оружию, но вскоре выступили вперед и другие, и принялись возражать Густаву; они сказали, что кровавая баня Кристьерна касалась до господ, а не до крестьян; и что они вправе так думать, ибо Кристьерн, тиран знати, — друг бедняков, его человеколюбивые законы в защиту крестьянина, с которым доныне обращались как со скотом, покамест тому свидетельство.

Мужи Моры колебались, не зная, на что решиться, большинство присоветовало Густаву уйти еще дальше, за норвежскую границу, и, упавши духом, он тронулся в путь, он разуверился в своем отечестве.

Он уже завидел норвежские горы; он остановился, глубоко опечаленный; его томили голод и жажда; в Лимской церкви зазвонили колокола, он вошел туда и начал молиться. В горячих молитвах устремил он свое сокрушенное сердце к Богу, который придал ему мужество, одушевление и силы еще раз обратиться к крестьянам; они его выслушали, они его поняли, но ничего предпринять не осмелились, и Густав снова пустился в путь и пришел в селение Селен, последнее у границы с Норвегией. И вот, в самый последний раз, он оглянулся на Далекарлию и окинул глазами ее еловые леса, льды и снега... Тут подоспели бежавшие на лыжах со скоростью пара, по льду и смерзшемуся снегу, два человека, изрядные лыжники, посланные жителями Моры на поиски Густава затем, чтобы призвать его вернуться и стать их вождем. Господу Богу было угодно, чтобы в то самое время, как Густав покинул Мору, туда пришел объявленный вне закона прославленный воин Ларс Улофссон; он говорил о кровавой бане и о том, что Кристьерн по всей стране понаставил виселиц, что скоро то же самое произойдет и в Далекарлии, что им не миновать податей и притеснений за верность роду Стуре, и они начали раскаиваться, что отпустили Густава; тут встал один старик и сказал, что всякий раз, как Густав держал здесь речь, веяло свежим северным ветром, это они помнили; ну а по старому здешнему поверью, всякое дело, начатое при северном ветре, будет ладиться, и все они поднялись, все как один; они готовы были отдать жизнь и добро за свою отчизну и за Густава Эрикссона Васу.

В Море его шумно приветствовали, после чего он двинулся, имея тысячу человек, к Большой медной горе и захватил горного фогта и других людей Кристьерна. К нему стекались объявленные вне закона, где бы он ни появился, к нему присоединялся народ; когда у бруннбекской переправы он встретился со своими противниками, войско его выросло до пятнадцати тысяч.

И стрел дальских в воздухе было поболе, чем сыпалось града из туч,

— поется в старинной песне. Дальские стрелы так и свистели над водами Далэльвен.

«Народ, который жрет кору и пьет одну воду, не одолеть и самому дьяволу», — сказал бывший там датский епископ по прозванию Лысый Затылок и посоветовал своим землякам уходить подобру-поздорову; но далекарлийцы теснили их, все было усеяно телами, пронзенными насквозь стальною стрелой. Велики были потери датчан, далекарлийцы и по сю пору поют:

Бруннбек-река глубока, широка,
Полчище ютов прияла река.
Так датчанин был изгнан из Швеции.

А Густав со своими далекарлийцами направился дальше, в Упсалу, впереди его ждали битва при Брункеберге и победный въезд в Стокгольм, и там-то, как гласит народная песня, он смог сказать своим далекарлийцам:

Вы верою и правдой служили мне доселе,
Свою вам благодарность я докажу на деле.

В Далекарлию, где, преследуемый врагами, блуждал и скитался Густав! В Далекарлию, где люди довольствуются малым и веселы, где старинные стальные стрелы и луки висят над печкою, где в разгар лета танцуют вкруг майского шеста! Поехали туда, художник с поэтом! что-то от них двоих есть в каждом из нас, иначе бы нам их не понять.

Повозка заложена, кучер ждет. Из Лександа мы поедем вдоль озера к Реттвику и Море. Кучер расскажет тебе о короле Густаве, здесь его знает любой ребенок; а если ты датчанин, и он это угадает, тогда он с дружескою улыбкой заговорит с тобой о старых, немирных временах и о том, как славно теперь! Мы знаем друг друга, и так друг на друга похожи! Датчанин приезжает в гости сюда на север, а швед едет на юг к датчанам; шведские воины отписали домой, что, как друзья, они вполне благополучны в стране у датчан; он расскажет вам, как отлично они понимали друг друга, как схожи их свычаи и обычаи, вера и образ мыслей. Ты узнаешь также, как обильно и хорошо в последние годы родится в Швеции хлеб, даже тут, в Далекарлии; а ведь сколько-то лет назад здесь были такие неурожаи, что крестьянин шел к пробсту и покупал у него пук соломы, — мелко нарубив, ее добавляли в хлеб из коры и ели.

— Нынче хорошие времена! — говорит он и, показав тебе свою черную, твердую сухую лепешку, надкусывает ее белыми крепкими зубами.

Солнце ясно озаряет темные, поросшие лесом горные кряжи и тихую озерную гладь. Близ Бергсенга с дороги открывается самый широкий вид на Сильян; отсюда виден медный шпиль церкви в Море, а за ним — двойной ряд синих гор. Путешественник обыкновенно доезжает до Бергсенга, не далее, здесь он поворачивает назад, ведь он повидал красивейшую местность в Далекарлии, однако же он не повидал Далекарлии во всем ее разнообразии. Под нами, совсем рядом, стоит реттвикская церковь, ослепительно белая, точно лебедь на зеленом мысу; туда мы и направимся, в приветливый дом, в пробстову усадьбу, к веселым и добродушным людям. Лес так благоухает, кругом дикие заросли красной смородины, кругом цветет, развернув свои красные лепестки, летний цветок: primula farinosa1.

Раздается «Добро к нам пожаловать!», и нас проводят в большую садовую залу пробстовой усадьбы; здесь по-зимнему холодно, даром что середина лета, но вскоре она нагревается; в оба камина укладываются стоймя толстые поленья, огонь трещит и лижет своим длинным языком дымовую трубу. Собираются добрые соседи, пастор, доктор, живущие по соседству друзья, дымится чаша с пуншем, беседа становится оживленной, здоровой и свежей, как окружающая природа.

Покинув стол, мы совершаем прогулку вниз и заходим в церковь, где пестрые, писанные маслом картины освещает яркий солнечный свет. У входа в церковь стоит кружка для подаяний, прозванная Лазарем11*, причудливая деревянная фигура, изображающая нищего. Появляются мужчины, женщины и дети; на кладбище провожают покойника, из почтения к умершему мужчины приподымают шляпу, таков здесь обычай, как и в католических странах.

Мы бредем лесом, мимо пашенки.

— Я был тут в прошлом году, — рассказал нам один из наших провожатых. — Посреди поля шел человек, я думал, это пастор, и хотел было крикнуть «добрый день!», но вовремя разглядел, что это мишка, как мы его кличем. То был большущий медведь, он шел на задних лапах, в хорошем настроении, объедал овсяный сноп и тихонько урчал. Так я и не сказал «добрый день!», у меня были свои заботы, а у него — свои.

Мы выходим из лесу на широкую проезжую дорогу, если смотреть отсюда, реттвикская церковь, озеро и далекие горы являют собою очаровательную картину; мы возле нового водолечебного заведения; устроено оно удобно и хорошо, с уютными комнатами, читальней и ванными. Внутри можно лицезреть дальские мумии — живехоньких и цветущих свежестью краснощеких мужчин, спеленутых в одеяла, свободна лишь одна голова; это отдыхающие, которые только что приняли холодную ванну. Водолечебница около Реттвика совсем такая же, как и в Грефенберге в Силезии. В читальне на столе лежат книги и газеты; здесь ты снова находишь нити, связующие тебя с живым, беспокойным миром, через электромагнитный ток печатных слов тебе передается, что там делается и происходит, после чего ты вновь устремляешься на природу, на солнечный свет, и вдыхаешь березовый дух у открытого озера Сильян.

Еще одна прогулка, к пасторскому дому под высокими деревьями с видом на озеро. В маленьких комнатках до того уютно и красиво; с больших книжных полок сияют знакомые имена; вся новейшая литература Скандинавии дожидается здесь прихода зимы, чтобы распахнуть свой волшебный сад, когда за окном будут лежать лед и снег, и Далекарлия окажется словно бы отрезанной от Европы. Природа погрузится в свой зимний сон, родники же поэзии и знания кипят вечно.

Из Реттвика мы держим путь в Мору, где Густав Васа говорил перед прихожанами; мы держим путь к порфирному заводу, где вытачивают великолепные чаши; мы едем верхами по безлюдной, узкой лесной тропе к избам финнов. Одиноко и свято в Далекарлии, пестро и великолепно, чудеснее же всего — на озере Сильян.

Художник, возьми свой альбом и краски, отправляйся в Далекарлию, перед тобой откроются картина за картиною.

Приезжай сюда весенней порою, когда молодые парни отправляются на военные учения в лагерь, стань у дороги, невдалеке от воротищ, они идут толпою, предшествуемые музыкантом. На пригорке под плакучей березой стоят дети и старики и машут им на прощанье.

Зайди в «платяную клеть», большего богатства красок, чем здесь, не встретишь ни в одной из комнат красочного турецкого дома. Платяная клеть — это обычно стоящий особняком деревянный дом, где хранится несметное множество одежды, он поставлен на высоких сваях, чтобы туда не забрались крысы и прочие подобные твари. Под потолком и вдоль стен висят, натянутые на обручи, женские юбки и рубахи всевозможных цветов, в невероятном количестве, у каждого члена семьи нередко имеется по семнадцать-восемнадцать штук. Здесь висят передники и лифы, здесь висят мужское платье, жилеты и штаны; чулок и не перечесть, до того их много; полотняное белье, и с рукавами и без оных, занимает свое, особое, место. Башмаков на полу хоть пруд пруди, донельзя неуклюжих, чудных, горбатых и тупорылых, чтобы этак их смастерить — до такого надо было додуматься. На расписанной цветами полке выстроились в ряд книги псалмов; сама стена, там, где она видна, тоже расписана. Там, к примеру, парит пророк Илья на своей огненной колеснице, запряженной светозарными конями, которые вышли довольно-таки похожими на свиней; можно увидеть и Иакова, борющегося с Иеговой, на Иегове — фрак, кожаные штаны и высокие сапоги. Поверх окон запечатлены библейские изречения и имена; тюльпаны и розы цветут здесь так, как никогда не цветут в природе. Изобрази нам на картине платяную клеть в тот момент, когда молоденькие девушки пришли туда за своими нарядами, или же вешают их на место.

«Здесь нечего изображать!» — скажешь ты, пожалуй. Что ж, зато тут есть на что посмотреть, ты только приезжай.

Художник с поэтом, возьмитесь же за руки, отправляйтесь в Далекарлию, этот бедный край богат красотой и поэзией, и богаче всего — на озере Сильян.

Примечания

*. Ключевая арфа — древнескандинавский смычковый музыкальный инструмент, настраивается ключом.

**. Фогт — полицейский и податный чиновник.

***. ...в пору датского владычества... — Имеется в виду период с конца XIV по начало XVI столетия, когда Швеция находилась под верховной властью датских королей.

****. ...в правление Карла Десятого... — Карл X Густав (1622—1660) — шведский король, одержавший победу в шведско-датской войне 1657—1660 гг.

5*. Король Эрик Померанский... — Эрик VII Померанский (1382—1459) — датский король, правивший с 1412 по 1439 г., первым возглавил Кальмарскую унию.

6*. «Сборник преданий шведского народа» (1839) — труд шведского собирателя фольклора, историка и литературоведа А.А. Афзелиуса, послуживший для Андерсена основным источником сведений о далеком прошлом Швеции.

7*. Геслер — в швейцарской народной легенде о вольном стрелке Вильгельме Телле — наместник австрийского императора, принудивший Телля сбить стрелой из лука яблоко с головы малолетнего сына.

8*. Энгельбректсон Э. (?—1436) — народный герой, возглавивший в 1434—1436 гг. восстание против политики датских королей в Швеции.

9*. Кристьерн — датский король Кристиан II.

10*. Синяя башня — одна из башен старого Копенгагенского замка, где располагалась тюрьма для государственных преступников.

11*. ...кружка для подаяний, прозванная Лазарем... — Лазарь, персонаж евангельской притчи (Евангелие от Луки, 16: 20) и фольклорных текстов, символ бедности, получающей от Бога награду в загробной жизни.

1. Примула мучнистая (лат.).