В Слагельсе Андерсон прибыл в субботу 26 октября 1822 года. Он остановился на постоялом дворе и на следующее утро пошел в гимназию, которая находилась на Бредгаде. Там он встретился с ректором Мейслингом, который любезно его принял и в тот же вечер вместе пригласил к себе домой вместе с другими учениками. В гостях Андерсен не преминул прочесть «Солнце эльфов» и «Привидение на могиле Пальнатоке. На следующий день его определили во второй класс гимназии. Занятия продолжались с восьми утра до полудня и с трех часов до шести вечера. К ним добавлялась самостоятельная подготовка. Андерсен усердно занимался, однако ему приходилось очень трудно. Юноше пришлось привыкать к строгому распорядку дня и изучать предметы, которые он совсем или почти совсем не проходил: латынь, греческий, история, геометрия, география. Ему уже исполнилось семнадцать лет, и он был значительно выше своих одиннадцатилетних одноклассников, что позволило избежать насмешек со стороны учеников. Но ректор гимназии Саймон Мейслинг (1787—1856) доставил своему новому ученику немало неприятностей.
Этот педагог обладал незаурядными филологическими способностями, был кандидатом теологии и доктором философии, переводил греческую и латинскую поэзию, Шекспира, Гёте и Гоцци, а кроме того, издал грамматику испанского языка. Ректором в Слагельсе был назначен незадолго до поступления туда Андерсена, несколько лет он преподавал в гимназии Метрополитан в Копенгагене. Это был принципиальный педагог, известный своей строгостью и дотошностью. Однако в общении это был очень сложный человек, вспыльчивый и неуравновешенный, раздражительный и капризный. Он нещадно высмеивал и ущемлял самолюбие учеников, стремясь таким образом стимулировать их усилия на поприще знаний. Как писал впоследствии Андерсен, Мейслинг «вовсе не годился на роль воспитателя молодых людей», и гимназисты по-настоящему боялись его.
Андерсен вскоре начал так бояться ректора, что не мог собраться с мыслями, а Мейслинг всегда готов был высмеять его перед товарищами. «Когда он спрашивал меня, я, даже зная правильный ответ, начинал путаться и спотыкаться, а он по-своему переиначивал мои слова, и моя речь представала еще более смешной, чем была на самом деле, что вызывало хохот моих одноклассников, который действовал на меня угнетающе». Конечно, у Мейслинга были и другие черты, например любовь к играм и развлечениям. Он часто приглашал к себе домой по воскресеньям Андерсена, где тот ставил спектакли кукольного театра перед его детьми, а сам хозяин дома забавлялся, возя его и еще некоторых из приглашенных учеников на тачке и играя с ними в рождественские игры. Ректор бывал со своими учениками очень мил и зачастую даже угощал их пуншем. Это было очень весело, но не помогало бедному Андерсену, когда в будние дни его вновь унижали при всех.
Еще одной неприятностью был запрет на сочинительство, неформальный, но очень твердый. Отправляя юношу в Слагельсе, Йонас Коллин посоветовал ему сосредоточиться на учебе и не уделять стихосложению слишком много времени. Мейслинг по-своему, то есть в очень грубой форме, заявлял то же самое. Друзья Андерсена из Копенгагена в письмах тоже уговаривали его на время оставить сочинительство. Однако Андерсен постоянно ощущал в себе потребность писать стихи. Когда умер священник Гутфельд, Андерсен сочинил в его честь стихотворный некролог, который напечатали в городской газете. Кроме этого, по просьбе учителя пения Ханс Кристиан написал для официальной церемонии назначения Мейслинга на пост ректора гимназии кантату, которую ученики торжественно исполнили в монастырской церкви.
На рождественские каникулы 1822 года Мейслинг взял с собой Андерсена в Копенгаген. Он нанял единственный в городке экипаж, в котором разместились он сам, его жена, их четверо детей, служанка и Андерсен. В столице Андерсен остановился у своей хорошей знакомой Анны Лет Йоргенсен. Первый же визит он нанес своему официальному наставнику Йонасу Коллину, и тот пригласил его к себе на обед, на котором предстал перед Андерсеном в непринужденной домашней обстановке и показал себя мягким, дружелюбным и располагающим к себе человеком. Он с большим удовлетворением просмотрел отметки в дневнике подопечного и посоветовал писать ему письма, по крайней мере раз в месяц, без утайки сообщая обо всем, что его тревожило или угнетало.
На Пасху 1823 года Андерсен отправился в Оденсе, первый раз после 1819 года. Он шел пешком до Корсёра и от Нюборга до родного города. Увидев башню церкви св. Кнуда, он упал на колени, заплакал от радости и поблагодарил доброго бога, который так по-отечески заботился о нем. В Оденсе его встретили крайне сердечно. На первой же улице он совершенно случайно встретил мать, которая, увидев его, «чуть не сошла с ума от радости» и повела по всем своим многочисленным городским знакомым. Выглядывавшие из окон люди, знавшие Андерсена только мальчишкой, теперь при встрече называли его «господин Кристиан». В это первое за долгое время посещение родины Андерсен, живший, по-видимому, в доме у полковника Хёг-Гульдбера, увиделся также с издателем местной газеты Кристианом Иверсеном (тем самым, кто рекомендовал его балерине Шалль).
Радость при свидании с родным городом омрачилась только одним печальным известием. К этому времени умерла бабушка Ханса Кристиана, и он посетил ее могилу на кладбище для бедных. Он также разыскал место, где был похоронен его отец. Сумасшедший дед Ханса Кристиана был еще жив, но к этому времени его поместили в больницу, а его жилище продали, потратив половину денег на уплату долгов и на содержание больного, а остальные, всего 55 ригсдалеров, выделив Хансу Кристиану. Сам дед Андерсена умер в 1827 году.
В октябре 1823 года Андерсен успешно сдал экзамен и перешел в третий класс. На Андерсена посыпались письма с поздравлениями: «Коллин написал, что весьма доволен мной, я по-щенячьи радовался и чувствовал себя заново рожденным». Поздравление и немного денег на Рождество прислала ему даже сама кронпринцесса Каролина. Рождество 1823 года он снова провел в Копенгагене. Он остановился у знакомого, управляющего складами Йонатана Баллинга, оказавшего ему немало услуг еще до отъезда из Копенгагена. С ним почти каждый вечер они отправлялись смотреть спектакли. Театральная жизнь настолько увлекла Андерсена, что он отменил свой отъезд с почтовой каретой, которая отправлялась в Слагельсе днем в субботу, посмотрел вечерний субботний спектакль и отправился в путь пешком утром в воскресенье. Он прошел весь путь от Копенгагена до Слагельсе за один день и едва не отморозил руки.
Через год он повторил и рождественский визит, и пеший поход, с той лишь разницей, что заночевал в Рингстеде. Был ливень и сильный ветер. Путь «по лесной дороге в Рингстед дал мне почувствовать всю прелесть деревни во время зимних прогулок, — писал он друзьям в Копенгаген по возвращении домой. — Грязь доставала едва ли не до голенищ, ветер грозил свалить меня с ног в канавы, полные воды, а луна, которую я так часто воспевал, дьявольски усмехалась мне прямо в лицо. И все же я добрался до Рингстеда, получил вкусный горячий ужин и лег спать, а ей пришлось светить всю холодную ночь напролет».
После рождественских каникул 1823 года снова начались занятия, на этот раз особенно трудные, поскольку древнегреческий язык, и так-то дававшийся Андерсену нелегко, вел в классе сам Симон Мейслинг. Ректор, как обычно, издевался над учениками, но особенно доставалось от него Андерсену. «Так, например, он называл меня Шекспиром с глазами вампира, на что я не раз обижался до слез, и тогда он посылал юного графа Шметтау принести булыжник, который тот по его приказу клал передо мной на парту, чтобы я вытирал им слезы». Какое-то время Андерсен считался лучшим учеником в классе, но теперь, когда их отношения стали ближе, Мейслинг особенно зло вышучивал его, когда он путался в ответах. Андерсен вспоминал, как кто-то из учеников написал на принадлежащем ему томике Гомера глупый стишок. Мейслинг прочитал его и разозлился. Оправдания Андерсена, убеждавшего учителя, что надпись сделана не его почерком, не возымели действия. «Зато это в вашем духе, — негодовал ректор. — Вы тупица, из которого никогда ничего не выйдет. Вы, конечно, много всякой ерунды наворотите, когда встанете на ноги, но никто не станет читать вашу писанину, ее будут покупать как макулатуру у Сольдина. И уймите слезы, орясина!»
В Слагельсе были развалины древнего замка Антворсков, в подвале которого производились раскопки, и любительский театр, на генеральные репетиции которого гимназисты приглашались бесплатно. Кроме того, неподалеку от города возвышался «холм отдохновения» с венчавшим его деревянным католическим крестом. Здесь, согласно легенде, восстал от сна святой Андерс, датский паломник, забытый в Иерусалиме соплеменниками во время отъезда на родину, но перенесенный ангелом от Гроба Господня в Данию в один миг. Сюда Андерсен совершал одинокие прогулки, чтобы взглянуть через пролив на видневшийся вдали родной остров Фюн.
Недалеко от Слагельсе, в местечке Сорё, в живописном окружении озер и лесов располагалась Рыцарская академия, классическая гимназия для сыновей знати, основанная в 1586 году в помещении бывшего монастыря. За свою долгую историю академия неоднократно горела, но каждый раз восстанавливалась вновь. Когда Андерсен учился в Слагельсе, в этой академии преподавал драматург Бернхард Северин Ингеман со своей молодой супругой Лючией Мандикс. В свободное от занятий время гимназист Андерсен приходил к ним в Сорё и «чувствовал здесь себя словно в раю». Супруги совершали с ним лодочные прогулки под парусом, беседовали о поэзии и по вечерам пели под пианино. Ханс Кристиан очень привязался к ним, ценил советы Ингемана и на протяжении всей его жизни посещал Сорё почти каждый год — обычно в мае, перед тем как отправиться в очередное из своих многочисленных путешествий.
Наступили летние каникулы 1825 года. Ханс Кристиан еще раз съездил в Оденсе; он опять остановился у Хёг-Гульдберга, так как мать за несколько месяцев до этого перебралась в «Докторскую лавку» во францисканской больнице, куда ее устроили покровители Андерсена. Гульдберг очень внимательно относился к своему гостю, обращался с ним, как с родным сыном, во всем ему потакал, слушал его стихи, написанные тайком (и только во время каникул, как он уверял Коллина в письмах), и прямо высказал мнение, что у Андерсена есть поэтический талант.
Ректор Мейслинг не любил Слагельсе, ему больше нравился Хельсингёр, город, находящийся на берегу Зеландии в самом узком месте пролива Эресунн между Данией и Швецией. Ранее ректор работал в местной гимназии учителем и теперь добивался своего назначения ее начальником. Отношения его с Андерсеном в 1824/25 учебном году несколько смягчились, хотя они по-прежнему были переменчивы и в целом далеки от идеальных. Как-то жена Мейслинга пригласила Ханса Кристиана к себе в комнату и предложила переехать из дома госпожи Хеннеберг, вдовы покойного бургомистра Слагельсе, на полный пансион в здание гимназии, где располагалась квартира Мейслингов. Здесь он будет платить за проживание ту же цену, а когда Мейслинги переедут в Хельсингёр, они возьмут его с собой, и в старшем классе ректор будет заниматься с ним латынью и древнегреческим и подготовит его к экзаменам на аттестат зрелости и к университетскому экзамену.
После недолгих раздумий и многочисленных писем Коллину, а также другим копенгагенским друзьям, в последних числах октября он покинул свое жилище у мадам Хеннеберг и переселился в дом ректора. В нем царила ужасная грязь. Ни жилище, ни его обитатели как следует не мылись. В доме вечно были нелады и скандалы с прислугой, которая жаловалась на плохое обращение, в то время как хозяйка была недовольна их бесстыдным поведением. Сама она тоже вела себя далеко не безупречно; по вечерам, когда муж укладывался спать, она тайком выбиралась из дома и развлекалась с гарнизонными офицерами, о чем знал весь город. «Репутация — самое главное достояние человека» — на всякий случай сказала она своему новому жильцу, которого, кстати, тоже однажды безуспешно пыталась совратить. В «Книге жизни» он говорит, что этот эпизод заставил его задуматься об отношениях, в которые ему еще не случалось вступать, «но, слава богу, я был добродетельным в душе, я пребывал в детской наивности и забывал обо всех пороках кругом».
В октябре того же года Ханс Кристиан сдал в Слагельсе на «отлично» испытание по математике, а затем и все остальные экзамены, в результате чего его перевели в четвертый, последний класс. Соученики поздравили его, а когда он встретил старшего преподавателя Квистгора и поблагодарил его за перевод в следующий класс, этот неизменно приветливый человек ответил: «Вы не должны благодарить меня; несправедливо, из милости, вас бы не перевели — мы все решили, что вы этого заслуживаете, и меня радует, что вы так многого достигли!» Естественно, он тут же оповестил об этом всех своих друзей. «Вчера закончились экзамены, и прекрасно для меня, — писал он Коллину 2 октября. — Ректор перевел меня в четвертый класс, самый старший, ах, я так рад! так счастлив, я не отстал ни по одному предмету, ах, будь я с вами, я бы сам все вам рассказал, но душою я у вас!»
Рождественские каникулы 1825 года Андерсен вновь провел в Копенгагене. На этот раз он гостил у Вульфов. Петер Вульф получил к этому времени чин командор-капитана и назначение начальником Морского кадетского корпуса и жил с семьей во дворце Амалиенборг. Андерсену оказали любезный и сердечный прием и отдали в его распоряжение две комнаты, выходящие на замковую площадь. Чувство благодарности переполняло Ханса Кристиана, и он тем же вечером записал в дневнике, который начал вести незадолго до этого: «По этой площади я проходил много раз пять-шесть лет назад, когда не знал в городе ни души, а теперь живу в доме такой приятной и всеми уважаемой семьи и наслаждаюсь чтением собственного Шекспира. О, Боже, разве я не Аладдин, ведь я тоже нахожусь во дворце и наблюдаю, что происходит внизу, на площади? Добрый Боже, нет, Ты никогда не оставишь меня. Я готов расцеловать Тебя!»
В следующие несколько дней Андерсен посетил почти всех своих копенгагенских знакомых: Эленшлегера и его дочь Шарлотту, Эрстеда, первооткрывателя электромагнетизма, в доме которого он встретил Рождество, Даленов, выручивших его когда-то в критическую минуту, профессора Хёг-Гульдберга, брата полковника из Оденсе, с которым Андерсен возобновил переписку и помирился за два два года до этого, актрису Королевского театра Биргитту Андерсен, давшую ему меткое прозвище «der kleine Deckamator» (маленький декламатор (нем.)), а также фрейлину кронпринцессы. Естественно, перед каждым из друзей и знакомых он читал вслух отрывки из начатого исторического романа «Карлик короля Кристиана II». Перед Эленшлегером, кроме того, Ханс Кристиан прочитал недавно сочиненное им стихотворение «Душа». Это были счастливые дни, однако были и неприятные моменты. Так, на кадетском балу у Вульфов, где присутствовало много аристократических гостей, Андерсен чувствовал себя ужасно не к месту в своем бедном сером платье (все остальные были в черном). Один Эленшлегер встретил его приветливо и сердечно. Еще до начала вечера Андерсен ретировался в свою комнату. «Господи боже мой! — взмолился он. — Сделай так, чтобы у меня когда-нибудь было черное платье и чтобы я стал настоящим человеком!» И двадцатилетний юноша плакал, пока не уснул, в то время как к замку подкатывали и отъезжали прочь кареты.
В эти дни Андерсен впервые «придумал себе любовь». Его сотоварищи по старшему классу не раз хвастались, что влюбились в ту или иную особу. Соответственно, он решил, что пора полюбить и ему: «Я восторгался Эленшлегером и полагал, что чувство преклонения перед ним я смогу перенести на его дочь. Я находил некий поэтический символ в моей любви к его дочери и решил полюбить ее. Я не отрывал от нее глаз, хотел влюбиться так искренне, но не мог. И все же мои взгляды не остались незамеченными, и я слышал голоса: "Он влюблен в Лотту". Тогда я и сам в это поверил, хотя прекрасно помню, как удивлялся тому, что можно влюбиться по собственному желанию! (Я оставался еще ребенком, так что речь не шла о настоящей любви!) И что же? Я думал, что люблю Лотту, а на самом деле любил ее отца. <...> Впрочем, это чувство или то, что я называю им, вскоре само по себе улетучилось — ведь нужно было возвращаться в Слагельсе».
В 1826 году дела у Андерсена, несмотря ни на что, пошли лучше. Выпадали дни, когда Мейслинг не ругался и дома бывал в веселом настроении. Однако Андерсен оказался в еще большей изоляции, чем раньше. Никто в Слагельсе не хотел иметь дело с семьей Мейслингов, а молодому пансионеру не разрешалось никуда ходить, даже в гости к своим знакомым в городе. Поэтому, когда Мейслинга назначили ректором в Хельсингёре и в мае он вместе со всеми домочадцами покинул Слагельсе, это было настоящим освобождением.
Саймон Мейслинг
Карикатура на Саймона Мейслинга