Заключение

Проведенное исследование показало, что на рубеже веков существовал сформировавшийся, но достаточно подвижный образ Андерсена-сказочника, тесно связанный с восприятием и оценкой его творчества. Те, кто в конце XIX — начале XX в. пришли в литературу и критику, были в большинстве своем люди, знакомые с Андерсеном с детства, это означает, что в их сознании существовал уже некий образ датского писателя, определенное к нему отношение. Это отношение удалось передать А. Трофимову, который, пытаясь объяснить популярность сказок Андерсена у читателей, называет их «апокрифическим Евангелием детства»¹: «Ни Ибсен, ни Гамсун, ни другие замечательные сыны Скандинавии никогда не займут место рядом с Андерсеном, ибо он приходит к нам с самого раннего детство и обаяние показанной им сказочной жизни не покидает нас до смертного часа»². В воспоминаниях К.Г. Паустовского, которому книгу Андерсена родители подарили на Новый год, — характерное восприятие ребенка, отразившееся и в свидетельствах других авторов об этой эпохе: «Мне было всего семь лет, когда я познакомился с писателем Христианом Андерсеном.

Случилось это в зимний вечер, всего за несколько часов до наступления двадцатого столетия. Около елки лежала толстая книга — подарок от мамы. Это были сказки Христиана Андерсена. <...> Я начал читать и зачитался так, что, к огорчению взрослых, почти не обратил внимания на нарядную елку.

Прежде всего я прочел сказку о стойком оловянном солдатике и маленькой прелестной плясунье, потом — сказку о снежной королеве»³.

Указанный период — ключевой для последующего восприятия Андерсена. «Спрос», востребованность литературных произведений подтверждается многочисленностью переводов и изданий. Такое активное желание переводить, какое наблюдалось в отношении сказок Андерсена, само по себе уже является показателем интереса к писателю. Критическая оценка творчества Андерсена, являясь одновременно косвенным показателем популярности (в особенности это касается педагогической критики, свидетельствовавшей об интересе юной аудитории), помимо раскрытия образа писателя и формулирования отношения к его творчеству, как бы подготавливает его научное восприятие впоследствии. Этот период был также началом андерсенианы в литературе.

К Андерсену впоследствии обращались такие разные по характеру творчества и по таланту писатели, как Е. Шварц, М. Пришвин⁴, Н. Заболоцкий⁵, А. и Б. Стругацкие, В. Войнович. В особенности плодотворная литературная жизнь — и это символично — была суждена в XX в. скромному «Гадкому утенку» (по общему признанию — сказке, не лишенной элементов автобиографизма). Следствие сепарации одновременно становится ее причиной. Устойчивое обращение к определенным литературным фактам — свидетельство их самостоятельной жизни, однако образы всякий раз приобретают разную окраску, толкование, развиваются. Это способствует их дальнейшей сепарации.

Сказки Е. Шварца, как известно, использовавшего андерсеновские сюжеты, с одной стороны, были следствием хорошего знакомства русского читателя с датским писателем, с другой, как и все переработки, инсценировки, экранизации (не говоря о переводах и новых изданиях), способствовали его популяризации в России. Здесь налицо динамический процесс развития обретшего самостоятельность художественного произведения как живого организма, развития (с присущей ему парадоксальностью), совершающего жизненный круг, в котором причины отчасти выступают как следствия и наоборот.

А. и Б. Стругацкие в романе «Гадкие лебеди» обращаются к сказке «Гадкий утенок», переосмысливая ее сообразно своим задачам. Сюжет как таковой и конкретный, «буквальный» образ первоисточника не используются, ключевой является так называемая «память образа» — некий круг представлений, возникший в культурном сознании в связи со сказкой Андерсена и соотносящийся уже не столько с самим первоисточником, сколько с нашим воспоминанием о нем.

Напротив, В. Войнович во «вставном номере» повести «Шапка» — сказке «Возвращение гадкого утенка» — в саркастическом ключе развивает, а точнее, продолжает сюжет сказки. Однако ключевой для обоих произведений является сигнальная функция упомянутого художественного образа, иначе говоря, активизация или установление связи с уже существующей в традиции системой представлений.

Миниатюра современной писательницы Элины Свенцицкой «Чума в Китае» начинается с вольной цитаты из сказки Андерсена «Соловей». Развенчание образа датского писателя происходит в издевательском мини-эссе Игоря Померанцева «Датский лепет». Андерсен предстает в нем как человек, страдающий тайными пороками. Это можно рассматривать как новое направление в разработке андерсеновской темы, пока, к счастью, не получившее развития.

Следует отметить, что доля критической и мемуарной литературы (нехудожественной), посвященной Андерсену, превышает долю литературных реминисценций (с учетом произведений, подвергшихся прямому влиянию), но все вместе несопоставимо с объемом переводных изданий первоисточников. Это, в свою очередь, говорит о том, что интерес к произведениям датского поэта во много раз превышал литературные «последствия» такого интереса, т. е. степень его влияния на национальную литературу. Однако и в области художественной литературы нельзя преуменьшать значение рассмотренного периода (конца XIX — начала XX в.) как времени, когда закладывался фундамент традиции перевода, прочтения и восприятия произведений Ханса Кристиана Андерсена в России.

Примечания

1. Трофимов А. Здравствуй, сказочник прекрасный // Слово. 1995. № 11—12. С. 66.

2. Там же.

3. Паустовский К.Г. Сказочник (Христиан Андерсен) // Паустовский К.Г. Избранные произведения: В 2 т. М., 1977. Т. 2. С. 313—314.

4. «Человека, любующегося природой, Пришвин сравнивал с «гадким утенком», который благодаря природе почувствовал в себе лебедя» (Боровкова С. Звенигород и окрестности. 2-е изд., доп. М., 1970. С. 212).

5. С.Н. Руссова возводит «Птичий двор» Заболоцкого к «Гадкому утенку» (Руссова С.Н. Заболоцкий и А. Тарковский. Опыт сопоставления. <Киев>, 1999. С. 19); И.И. Ростовцева, анализируя стихотворение 1948 г. «Журавли» указывает, что «образ гордой птицы у Заболоцкого, трансформировавшись в догом пути человеческого сознания, восходит к сказке Андерсена «Дикие лебеди». <...> Случайно ли, — продолжает исследователь, — что эта самая рубашка (имеется в виду рубашка из крапивы, которую плела героиня сказки Андерсена, Элиза. — Г.О.) вновь «выныривает» в последнем стихотворении Заболоцкого (1958) «Не позволяй душе лениться»?» (Ростовцева И.И. Мир Заболоцкого. М., 1999. С. 94).