II. Бабушка

Восемьдесят лет тому назад в Дании трудно было жить бедному крестьянину; с ним обращались не лучше, чем с животным. Место крепостного права, отмененного королем Фридрихом IV, заняла обязательная служба; крестьяне же большею частью оставались крепостными, обязанными до пятидесятилетнего возраста отбывать воинскую повинность. Многие молодые парни старались укрываться от рекрутчины, а иные даже наносили себе увечья.

Тогдашний владелец поместья, где теперь жила оригинальная бабушка (а точнее — ее свекр), был отвратительный господин и поистине мог считаться одним из самых жестоких господ того времени, о котором сохранились и поныне самые ужасные предания.

До сих пор любопытным показывают в воротах отверстие, через которое крестьян спускали в так называемую собачью дыру. Вода из крепостных рвов просачивалась туда сквозь стены, а в дождливое время пол покрывался водой на пол-аршина, лягушки и жабы водились там в изобилии. Туда сажали крестьянина — а за что? Часто за то только, что он не мог вовремя заплатить назначенной подати за нищенскую хижину, занять которую принудил его владелец и на которую крестьянин успел потратить все свои скудные средства.

В башне до сих пор хранится «испанский плащ», в который не раз наряжали доброго и честного крестьянина, а посреди двора, где теперь красуется зеленая лужайка, окруженная розами, стоит «деревянная кобыла»; на ее спине несчастные с привязанными к ногам гирями сидели так долго, что слезали с нее калеками, между тем как владелец пировал в замке со своими друзьями.

В это-то отдаленное время хотим мы теперь возвратиться.

Несколько оборванных крестьянских детей стояли и глазели на барский двор, где на «деревянной кобыле» сидел человек — разумеется, не ради потехи. Это был Размус, как его все называли. Он чем-то прогневал своего господина, который приказал ему взять самую дурную, развалившуюся хижину. Размус употребил на нее все свои деньги, но по случаю неурожая не смог внести назначенной за нее платы. Господин прежде продал все его имущество, а затем выгнал его с женой и ребенком из дому. Размус жаловался на жестокость и был брошен в собачью дыру.

Когда он снова оттуда вышел, ему предоставили хижину без пахотного поля; за эту ветхую конуру с крошечным огородом и таким же двориком они с женой обязаны были работать в барском дворе с раннего утра до позднего вечера. Размус снова возроптал, говоря, что такая жизнь невыносима, и за это его посадили на «деревянную кобылу», привязав к его ногам тяжелые кирпичи. «Деревянная кобыла» состояла из двух высоких деревянных подпорок, на которых укреплена была узкая доска. Провинившийся бедняк должен был сидеть верхом на этой тоненькой доске с притянутыми к земле ногами в продолжение нескольких часов.

Бедно одетая бледная женщина с заплаканными глазами старалась умилостивить человека, приставленного сторожем к осужденному грешнику; это была жена Размуса. Размус сидел без шапки, ему на лицо свесились длинные, густые волосы, которыми он по временам встряхивал, желая отогнать надоедливых мух. Тяжелые кирпичи тянули его ноги к земле; но, несмотря на все его усилия, ему все-таки не удавалось найти точки опоры.

Маленькая трехлетняя девочка, их дочь, прекрасная, как ангел божий, ползала рядом в траве. Пока мать говорила со сторожем, дитя подползла к отцу и, сама или по наущению матери, тихонько подложила под ногу отца камень, чтобы тот мог упереться. Дитя также осторожно отыскала камень для другой его ноги и, обратив к отцу свое круглое, прелестное личико, намеревалась привести задуманный план в исполнение — как вдруг в дверях показался сам владелец, господин барон со своим длинным хлыстом. Он видел все, что сделал ребенок, и хлыст взвился над бедной девочкой, которая страшно вскрикнула, получив удар. Мать бросилась между нею и жестоким господином, который ногой отбросил ее на каменный тротуар...

Мы отворачиваемся от этой ужасной сцены, подобные которой часто случались в «добрые, старые времена», и скажем только, что девочка, получившая жестокий удар хлыстом, впоследствии стала той самой странной бабушкой Германа — баронессой. Девочка, которую так немилосердно ударил барон, позже сделалась женою его сына.

Это темное событие, которое мы только что описали, жило в воспоминаниях старой барыни, над оригинальностью которой часто подтрунивали соседи. Уже много лет владычествует она в той самой господской усадьбе, где мать ее получила жестокий удар ногой, а отец томился в «собачей дыре» и сидел верхом на «деревянной кобыле». Прелестнейшие розы украшают теперь бывшее место пыток.

О злом бароне ходило и другое предание. В господском склепе, в церкви, стоял его великолепный мраморный саркофаг, окруженный ангелами и покрытый золотыми надписями; он сам выписал этот саркофаг из Италии и построил часовню. Порой после шумного пира уходил он туда со своими собутыльниками, садился в гробницу и пил за свое здоровье, за здоровье своих добрых друзей и, наконец, за здоровье самого черта. И вот однажды он вдруг умер, сидя в гробнице. Некоторые говорили, будто он получил удар, но большинство людей знали: черт своими руками свернул ему шею.

Единственный сын барона был так же груб и дик, но он не был злым. Он вел беспутную жизнь, но в конце концов влюбился в воспитанницу сельского учителя, красавицу, каких мало. Это была дочь Размуса Доротея. Девушка была смела, взбалмошна и причудлива, но добродетельна. На все предложения барона давала один ответ: пусть женится, если хочет обладать ею. Разумеется, злые языки не преминули распустить слух, что барона будто бы поймали, что он имел намерение отправиться на остров Лаланд, чтобы жениться на знатной девице, но встретился с красавицей Доротеей у дверей кистерского¹ дома; что кистер пригласил его войти и распить вместе бутылочку, а потом будто какой-то старый переодетый гусар, заняв место проповедника, обвенчал их. Но все это, конечно, ложь. Церковная книга свидетельствует другое; а именно — то, что барон добровольно женился на Доротее, которая сделалась госпожой. Однако, разумеется, ей пришлось испить в замужестве горестную чашу.

Она часто рожала сыновей, но все они умирали. Наконец, через много лет после свадьбы, родилась у нее дочь. Дочь росла тихим, скромным ребенком. Когда она была еще маленькая, умер ее отец и наступило самодержавное владычество Доротеи.

Говорили, что если над первыми годами молодости Доротеи царила гробовая тишина, то затем в ее жизни стало чересчур много грома и треска. Хотя она не ездила ни к кому из соседей высшей аристократии, тем не менее дом ее постоянно был полон гостей. Зимой проводила она веселые дни в Копенгагене, заводила знакомства с адвокатами и государственными советниками, с художниками и вдовами; а летом усадьба ее кишела приезжими знакомыми, и Доротея была госпожой в полном смысле слова. Она была умна, можно сказать, что у нее проявлялись порой проблески настоящей гениальности; но все шло как-то своеобразно, не так, как у всех. Сердце ее, пожалуй, было таким же, как у других, но вела она себя часто безрассудно.

Она отправилась в Италию, сделалась знатоком живописи и одевалась постоянно в эшафотный костюм а-ля Беатриче Ченчи. Письма наших соотечественников, которые тогда проживали в Риме, заключают в себе забавные анекдоты об этой даме. Барон Бюнке-Ренн из Голштинии, живший тогда в папской резиденции, человек далеко не первой молодости, навещал баронессу и ее хорошенькую дочь, о которой говорили, что она произвела на него впечатление еще в Копенгагене. Вдруг разнеслась весть, что они помолвлены, а вскоре и о том, что обвенчаны. На следующий год все они воротились в Данию. Бюнке-Ренн не был старшим сыном в семействе, но, получая из дома порядочную сумму и имея притом хорошее место на государственной службе, мог, как говорится, прокормить семью. В доме тещи стали появляться сыновья первых семейств околодка; они прекрасно видели все ее странности и любили поговорить о них. Скоро Доротея стала известна повсюду: всем хотелось познакомиться с нею, увидеть ее оригинальность и получить, таким образом, богатый материал для разговоров в своих скучных гостиных.

Вскоре по возвращении из Италии у молодой дочери родился сын, желтокожий, с черными, как уголь, глазами. Такие глаза бывают у детей Италии, под небом которой мать его носила под сердцем.

Этим ребенком и был Герман, наш молодой кандидат, с которым мы познакомились, когда он лежал на дне барки, страдая от морской болезни, и которого мы оставили сидеть перед чашей пунша в оригинальном костюме: коротеньких штанах и медвежьей шубе. Как искренно ни любили друг друга его родители, все-таки видно было, что они не одинаково радовались появлению этого ребенка на свет. Рассказывали, что отец, когда ему показали новорожденного, посмотрел на него холодно, не произнеся ни одного слова. Взгляд матери на ребенка был исполнен тихой грусти и сожаления; на устах ее играла странная страдальческая улыбка. Когда она долго пристально смотрела на него, она встряхивала головой, как будто ей неприятны были мысли, приходившие на ум, — порой она внезапно начинала рыдать и страстно целовать свое дитя.

Но не более года прожил ребенок со своими родителями. Тиф унес сначала отца; мать, ухаживавшая днем и ночью за больным мужем, впивая в себя постоянно тлетворный яд, через восемь день после его погребения последовала за ним в могилу.

Бабушка тотчас же отослала от себя ребенка; его поручили семейству садовника вблизи Оденсе, где он и оставался до девятилетнего возраста. Это был очень красивый и сильный мальчик, смелый и всегда веселый, потому что мог делать, что хотел. Все его любили; сердце у него, что называется, было золотое. У него было много талантов; так, например, он очень хорошо рисовал, правда, во всем схватывал только смешную сторону, которую и передавал в своих рисунках.

Вот, как мы уже сказали, исполнилось ему девять лет. Бабушка решилась взять его к себе, чтобы воспитать в нем, как она выразилась, «христианского разбойника». Ребенка привезли. Три дня провел он в ее доме; но она нашла, что он слишком смешлив, к тому же порядочный шалун. Его решено было снова удалить, но только не к садовнику, потому что, как говорила бабушка, садовник не умел выполоть сорную траву. «Добрый малый отлично умеет выращивать огурцы, а его жена — обирать кусты смородины, но им никогда не удается облагородить сорную траву».

Семейство мальчика с отцовской стороны о нем не заботилось, а его опекун, местный священник, во всем повиновался баронессе. Итак, Герман был отправлен в Герлухсгольскую школу; затем поступил в университет и через год вернулся красивым юношей. Во всем его существе было что-то рыцарское: веселье, добродушие и недюжинный дар красноречия. Его прекрасный талант изображать смешные стороны жизни и то обстоятельство, что он был барон по рождению, привлекли к нему графа Фредерика; они познакомились на академических лекциях и продолжали знакомство, занимаясь у одного и того же ментора. Третий молодой друг, барон Гольгер, примкнул к этим занятиям и к товариществу позже.

Герман знал, что бабушка дней восемь тому назад уехала в Гольштейн, где намеревалась пробыть по крайней мере шесть недель, а потому он позволил графу Фредерику уговорить себя сопутствовать ему во Фьюнен, куда он без дозволения старой баронессы не смел показываться.

Герман ежемесячно обязан был писать к ней, и на каждое письмо со следующею почтой получал в ответ несколько строк. «Я желала бы повидаться с тобою, — писала она ему в последнем письме, — но мы оба можем еще подождать. Не приезжай прежде, чем я позову тебя. Иначе ты наживешь себе неприятности».

Итак, барон Герман после десятилетнего отсутствия приехал на свой родной остров. Здесь он проведет несколько дней в охоте и удовольствиях. Маленькая прогулка верхом мимо поместья бабушки, мимолетный взор, брошенный в знакомый сад, — все это (в ее отсутствие, конечно) можно себе позволить. Как узнает она об этом? Тем более что здесь никто не знает его!

Они вышли из Копенгагена с попутным ветром; но ветер скоро изменил им, а потому они в первый день едва добрались до Зеланда. Там они провели ночь под открытом небом и только на следующий вечер, как нам известно, прибыли во Фьюнен, в старый, разрушенный замок.

Мы снова присоединимся к ним. Веселая компания продолжает провозглашать тосты за здоровье покойных дам, полуистлевшие портреты которых смотрят на них со стен. С этой компанией нам предстоит пережить много удивительных событий.

Примечания

1. Кистер — смотритель церковных зданий.