Он опустился на колени и стал искренне молиться. Казалось, что дерево превратилось в святую церковь, принимающую его поклонение. Птицы запели так, словно они тоже стали прихожанами этой новой церкви, и благоухание дикорастущих цветов было похожим на аромат амброзии, в то время как молодой священник произносил слова из Библии: «День снизошел до нас, дав свет тем, кто сидит во тьме и тени смерти, чтобы направить их на путь покоя».
Г.Х. Андерсен «Дочь болотного царя»
Вскоре настал день, когда Андерсен вновь не на шутку разволновался. Он написал пьесу и очень рассчитывал на то, что она непременно должна идти в Королевском театре. Более того, ее успех обязан затмить «Импровизатора». Речь шла о знаменитом впоследствии «Мулате». Весь 1839 год был посвящен работе над новым произведением. Сюжет «Мулата» основывался на новелле «Невольники» французской писательницы Рейбо.
Андерсена в этой новелле привлекли страдания главного героя — мулата Горацио, которые были так созвучны с его собственными. Да и сам герой во многом походил на Ганса Христиана — великодушный и мечтательный одновременно, он плохо вписывался в окружающую жизнь. И как обычно здесь красной нитью проходит вечная для Андерсена тема — столкновение героя с высокомерием окружающего мира. И о самом Горацио судят не по его собственным способностям, а по происхождению. От цепей рабства мулата спасает полюбившая его француженка Сеселия, восторженная поборница равенства и справедливости. Да и сам автор еще не потерял надежды встретить свою Сеселию.
Но пьеса закончена и прочитана Эдварду Коллину и Генриетте Вульф. И обоими встречена с восторгом. Теперь слово оставалось за театральным цензором, а на этой должности все еще сидел Мольбек. Ганс Христиан в подробностях описывал Гетти долгую борьбу за постановку пьесы. Мольбек объявил драму тривиальной и безыдейной. Его возмущало, что сюжет взят из «какого-то французского романа этой развращенной новой школы, не имеющей понятия о благопристойности и морали». Но этого Мольбеку показалось мало, он решил добавить, что и обработка этого сюжета сделана Андерсеном из рук вон плохо.
А скоро Ганс Христиан Андерсен должен был отпраздновать свой день рождения. Ему исполнялось тридцать четыре года. На этот день рождения писателя из Италии приехал скульптор Торвальдсен. И вот часы уже пробили двенадцать ударов, и все гости поднялись, держа в руках бокалы с шампанским, чтобы выпить за здоровье новорожденного. Андерсен же просил у Бога только одного, чтобы приняли его пьесу. Торвальдсен подошел к Гансу Христиану и произнес: «За ваши успехи, за ваше счастье, друг мой. Верю, все будет хорошо!» Растроганный Андерсен даже прослезился, подумав, как было бы здорово, если бы все в него так верили, как близкие друзья.
И все же судьба «Мулата» еще не была решена окончательно. Театральная дирекция все еще не могла дать окончательный ответ. Главный директор театра герр Хольстейн, как и Мольбек, не жаловал «развращенную французскую школу» и все время спрашивал, почему Ганс Христиан не взял свой собственный сюжет. Ведь пишет же он романы, так отчего не написать таким же образом и пьесу?
Ганс уже был не в силах отвечать на подобные вопросы и поэтому попросил заниматься судьбой «Мулата» герра Коллина и Эдварда. А сам отправился к Гетти. Девушка встретила его в саду, где срезала розы. Вскоре речь зашла о планах Андерсена на будущее. Точнее, он жаловался ей на свою жизнь. Ведь Мольбек, как и раньше, продолжает отвергать все, что он пишет. Критик считал сносными только «Ламмемурскую невесту» и «Ворона», и то только потому, что Андерсен списал сюжет у Вальтера Скотта и Эдгара По. И вот теперь его замечательный «Мулат» вынужден зависеть от решения какого-то Мольбека. Андерсен не на шутку разошелся. И даже не слышал, что говорила Гетти. А она пыталась объяснить ему, что нельзя столько работать, что нужно хоть иногда давать себе отдохнуть. А еще, что она очень надеется на то, что он задержится в Дании как можно дольше. В конце концов, Дания — их дом. Ганс успокоил ее. Он собирается найти новую квартиру и хочет остаться в Дании настоль долгий срок, что она успеет устать от его общества. Потом он подошел к ней, нежно взял ее руку и поднес к губам. «Милая Гетти, ты не представляешь, что значит для меня сознавать, что здесь в Копенгагене есть дом, где меня всегда ждут. Есть ты, которая всегда поймет. Я не знаю, что со мной стало бы, если бы однажды я не нашел тебя здесь». На глаза у Гетти навернулись слезы. Неужели он прозрел и понял, что она всегда его любила? Неужели он стал видеть в ней женщину? Но Ганс смотрел куда-то вдаль, поглощенный своими мыслями. Гетти заторопилась в дом. И Андерсен поспешил за ней.
В маленькой гостиной привычно горел камин, и Ганс опустился в свое любимое кресло. В отблесках огня лицо Гетти показалось ему невероятно красивым и одухотворенным. Он долго всматривался в него, будто видел впервые. А затем сказал: «Я только сейчас заметил, какие красивые у тебя глаза. Они темные, как наша ночь, и мягкие, как опавшие листья. Раньше мне казалось, что такие глаза только у Риборг».
Взгляд Гетти встретился с собственным изображением в зеркале у камина. Сегодня ее глаза были особенно синими из-за голубого цвета платья. Она рассмеялась и потрепала его по волосам, так как делала много лет назад, когда они еще были детьми. А Ганс продолжал рассказывать ей о своем путешествии по Италии. Слушать его было невероятно интересно, Ганс Христиан был прирожденным рассказчиком. Но мысли Гетти были очень далеки от Италии. Она думала о странностях воображения Андерсена. Вот ведь какое дело, если девушка была умна и красива, Ганс искренне считал, что у нее карие глаза. Исключением была лишь Луиза Коллин, единственная, чей цвет глаз Ганс разглядел верно.
Наконец «Мулат» предстал перед советом директоров. Рукопись рассматривали две недели. Ганс все это время находился в состоянии такого нервного напряжения, что вымотал себя совершенно. Разве можно известного писателя оскорблять подобным образом! Он ведь не мальчишка! Он Ганс Христиан Андерсен! Это ожидание невыносимо. Наконец-то герр Коллин пригласил его вечером на ужин. В гостиной находились Эдвард с женой и Луиза с мужем. И уже только от этого у Андерсена испортилось настроение. Вряд ли известие будет приятным, если вечер не задался с самого начала. Однако он ошибся.
Герр Коллин сообщил ему, что пьеса пройдет в театре через месяц и сам король придет ее посмотреть. А потом пустился в рассуждения о том, что Дания была чрезвычайно добра к Гансу Христиану. Ведь молодому человеку хорошо известно, что датчане скупы на похвалу и не расточают ее до тех пор, пока не убедятся, что человек действительно их достоин. И уж по отношению к Андерсену это вдвойне верно. Слишком быстрое признание вскружило бы ему голову. Подумать только: ему всего только тридцать четыре года, а он уже признанный романист и автор пьес.
Но Ганс едва его слушал. От долгожданной новости он побледнел, и резкий спазм боли перерезал ему лицо. Свершилось то, о чем он столько мечтал. Но неужели это и есть счастье? Он пошатнулся. Эдвард взял его под руку. И помог подняться к нему в комнату. Там Ганс попросил оставить его одного. Он едва смог доковылять до кровати. Сегодня он достиг высшей точки, которая только под силу человеку. Но радости не ощущал. Только бесконечную усталость и адскую головную боль.
И вот назначенный день наступил. Кассы театра стали продавать билеты на «Мулата». В то декабрьское утро холодное зимнее солнце бросало на землю блеклые лучи, словно пытаясь спасти датчан от ледяного ветра, появляющегося с моря. Торговцы спешили на рынок со своими тележками, а домохозяйки торопливо шли за покупками.
Напротив рынка кассир как раз приступил к продаже билетов. И рядом с его будкой бегали ребятишки, размахивая афишами. Андерсен, находившийся в кабинете на верхнем этаже здания, выйдя на балкон, вполне мог оттуда разглядеть магическое слово «Мулат», написанное на афишах. В маленькой комнате он находился один. Он пришел, когда было еще совсем рано, даже не успев позавтракать. Слишком сильное нервное возбуждение не позволяло съесть и крохотный кусочек гренки. А сейчас он стоял на балконе и видел, как устанавливают декорации, как рабочие приносят искусственные цветы и пальмы, которые должны создать впечатление тропического пейзажа. Наконец, отвлекшись от созерцания здания театра, Ганс Христиан посмотрел вдаль. Он видел шпили замка Фредериксборг и его сияющие окна. Именно в этом величественном здании в одной из комнат умирал король Фредерик. Четыре дня его верные подданные ожидали кончины монарха, но он мужественно боролся за собственную жизнь. Но сегодня утром по городу поползли слухи, что королю стало намного хуже и жить ему осталось считанные часы. И по этой печальной причине все знатные жители Копенгагена, и среди них герр Коллин, собрались в королевских покоях. Уходя из дома, он пообещал Андерсену, что вернется, как только будут известны последние новости.
Андерсен, не отрывая взгляда, смотрел на шпиль башни. Нет, король не может умереть сегодня. Само небо не допустит этого! Взволнованный Ганс Христиан шептал молитву, моля Бога даровать хоть несколько дней королю Фредерику. Ведь если он, не дай бог, умрет сегодня, театр закроют на время траура, и судьба Андерсена как сценариста повиснет в воздухе. Ведь все зависит от публики, которая придет сегодня в театр.
Ганс Христиан открыл ставни и распахнул окно. В комнату влетел ледяной ветер, разбросавший по полу листы бумаги. Но Ганс не почувствовал холода, мысли молодого человека были очень далеки. Они бродили по королевским покоям, где сейчас решалась его судьба. В этот момент дверь за его спиной отворилась и снова захлопнулась. На плечо легла рука. Ганс вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял Эдвард Коллин. Ганс смотрел на него и думал, что ни он, ни его жена Тети, ни сам Коллин до сих пор толком не поздравили его и не пожелали удачи. Что ж... Это уже стало привычным положением дел, даже в прохожих на улицах и то больше энтузиазма, чем у его самых близких друзей! С самого утра именно обычные труженики ходили под окнами театра! А ведь они придут сюда еще раз, чтобы посмотреть именно его пьесу! Ведь он ее автор! Так почему же ни Эдвард, ни Коллин, ни даже Гетти не гордятся им?! Все это он высказал Эдварду. Тот молча выслушал, а потом довольно холодно заметил, что они, разумеется, гордятся успехами Андерсена. Просто это настолько очевидно, что не имеет смысла об этом лишний раз говорить. Но Ганс уже завелся. Он кричал, что Эдвард это признал лишь потому, что он сам затронул эту тему! На что Эдвард сказал, что до спектакля нельзя поздравлять автора, ведь ее величество Публика еще не вынесла своего вердикта. Андерсен снова кинулся к окну. Очередь перед кассой оживилась. О Господи, неужели король умер?! Эдвард заметил лихорадочный блеск в глазах Ганса и попытался его усадить в кресло. Но это ему не удалось. Ганс Христиан стоял возле окна, точно его ноги намертво приросли к полу. Руки у автора тряслись и самого била лихорадка. Эдвард распорядился сделать ему горячего чаю с ромом, хотя и понимал, что все это бесполезно. Сейчас бессмысленно взывать к здравому смыслу Ганса Христиана. Он виртуозно изводил себя, а заодно и всех, кто попадал в эти минуты в его поле зрения. И если бы не честное слово, которое Эдвард дал двум самым очаровательным женщинам Копенгагена — своей жене и Генриетте Вульф, он бы давно откланялся и ушел, предоставив Андерсену предаваться истерике в гордом одиночестве.
Тем временем Ганс с тем же безумным блеском в глазах принялся рассуждать о том, что критики непредсказуемы. Хотя все, кому он читал пьесу, взахлеб хвалили ее. Эдвард промолчал. Он никогда не одобрял привычки Ганса читать всем подряд свои произведения. И удивлялся, неужели Андерсен не допускает мысли, что есть люди, равнодушные к его творчеству, и что он в конце концов уже напоминает назойливую муху, пристающую ко всем подряд. Коллин едва слышно бросил, что глупо ожидать единодушного хора похвал. Ведь не секрет, что сколько людей, столько в принципе и мнений. Ганс ухватился за эту фразу, и тотчас выдал вторую часть истерики. Получается, что Эдвард знает нечто ужасное и не желает признаваться в этом ему! Он заклинал Коллина сказать правду. Пусть она самая жуткая, но лучше услышать ее сейчас! Голова Андерсена горела, а руки и ноги были ледяными. Однако его физический дискомфорт едва ли можно было сравнить с тем психическим напряжением, которое он переживал в этот момент. Эдвард повторил слова Мольбека, что сюжет не нов и что Ганс владеет больше талантом импровизатора, чем талантом драматурга. Лицо у Андерсена побледнело, глаза стали узкими и превратились в крохотные щелочки. Он стал похож на тролля из своих сказок.
Он крикнул Эдварду о том, как хорошо, что хотя бы сейчас он, Ганс Христиан Андерсен, узнал цену их дружбе. Эдвард вообще пожалел о том, что пришел к Андерсену. Если бы не Гетти Вульф, он постарался бы поставить Ганса на место и напомнить, что литературная критика не имеет никакого отношения к их дружбе, и уж тем более глупо воспринимать ее как личное оскорбление! И, в конце концов, что бы ни говорили критики, последнее слово все равно останется за публикой. На что Андерсен ответил сакраментальной фразой, обошедшей впоследствии весь город: «Это зависть! Мои соотечественники завидуют мне и моему успеху и потому ненавидят меня! Они даже не понимают, что мне по большому счету наплевать на публику! Лучший зритель внутри меня! Если доволен я, то кто они такие, чтобы судить меня!»
В этот момент в кабинет вошел балетмейстер герр Бурнонвилль. Он стал выяснять, пришли ли красные туфли для танцовщиков. Андерсен не мог дать вразумительного ответа, и Эдвард решил, что лучшего предлога покинуть Ганса Христиана ему не найти. Он предложил Бурнонвиллю свои услуги, и они вместе пошли разбираться насчет поставок туфель.
Андерсен же после их ухода подошел к креслу, упал в него и закрыл лицо руками. Какой ужасный день! Всякий раз, когда он представлял себе этот день, перед ним всплывали совершенно иные картины! Он мечтал, что будет находиться в центре внимания, похвал и поздравлений. Как же сильно он ошибался! Опять в его адрес раздается злобная критика, и ужаснее всего то, что он абсолютно не уверен, состоится ли спектакль вообще! А тут еще мелкие нестыковки с декорациями и костюмами! Да уж... Вряд ли кто-нибудь может позавидовать часу его триумфа!
И вдруг неожиданно для себя он вспомнил о Карен. После счастливого известия о постановке пьесы он принес ей пригласительный билет на спектакль. И еще раз попытался поговорить о том, чтобы она вернулась в родной Оденсе. Он пытался объяснить, что столица не лучшее место для женщины. Впрочем... Карен все это знала лучше его. И он искренне хотел, чтобы она оставила свое ремесло и начала все с нуля в Оденсе. Но сестра отказалась выслушать его. Она считала, что он гонит ее только по одной причине: Ганс Христиан не хотел, чтобы прошлое хоть в каком-то виде стояло рядом с настоящим, а тем более с будущим. Но теперь он хотел ее возвращения ради нее самой. В этом желании уже не было ничего эгоистичного, а только нежность и тревога за ее судьбу.
И все-таки он испытывал непонятное для него прежде чувство вины перед сестрой. В последнее время они не часто встречались. Он был слишком занят и этим объяснял свои редкие визиты к ней. Она же старалась делать вид, что ничего не происходит и не показывала, как больно ей от того, что он все дальше и дальше отдаляется. Карен понимала, что у Ганса своя дорога и им уже не по пути.
За эти годы Карен отошла от дел и сделала то, что удается не многим «девушкам». Она вошла в долю к толстой фру и давно перестала сама работать. Сейчас же ей хотелось воплотить еще одну свою мечту: накопить денег на крохотный домик, пусть даже в самом бедном районе города, и завести собственную лавку. Но Андерсену о своих планах она не рассказывала. Он был целиком поглощен своей абсолютной славой и даже не мог говорить о чем-то ином. И надо же, он ее не забыл и принес приглашение на премьеру! Какой же он добрый и славный!
Карен из скудного бюджета выделила огромную, по ее мнению, сумму, чтобы купить нарядное платье, в котором бы было не стыдно прийти в театр. Несколько недель перед спектаклем она была в необыкновенно радостном и приподнятом настроении.
А Ганс, не догадываясь о том, что происходит с сестрой и какие размышления одолевают ее, продолжал монолог с самим собой. Что ж... Может быть, Карен прислушается к его совету, а может быть, и нет. Но в любом случае он знал наверняка, даже если она и добьется своего, радость ее не будет полной. Достаточно странно то, что сегодня произошло с ним. Он ждал этот день всю жизнь. И вот он настал. Но радости не было и в помине. А наоборот, одно только нервное возбуждение. Создавалось впечатление, будто по белому чистому снегу кто-то провел полосу сажи и тем самым испортил его первозданную чистоту.
Мрачное состояние, которое весь день угнетало Ганса, снова нахлынуло на него. Карен была его прошлым, и оно никогда не отпустит его. Более того, оно будет идти за ним по пятам, преследуя всю жизнь и отказывая в роскоши забвения. Он застонал.
Когда боль отпустила, он взял в руки серое, достаточно потрепанное перо и принялся писать. Только так он мог изгнать свои страхи. А, видит Бог, их было немало. Он боялся славы, боялся бедности, боялся любви. Но больше всего он боялся самого себя. Точнее — того неистового существа, которое жило внутри его тщедушного тела и рвалось изо всех сил наружу. Никто даже не догадывался, сколько усилий ему приходилось прилагать, чтобы сдерживать свои безумные порывы.
Одиночество, как всегда в такие минуты, стало для него невыносимым. Он молился, чтобы открылась дверь и кто-нибудь вошел. И, видно, Господь сжалился над ним, в кабинет вошла Гетти. Ганс несказанно обрадовался ей. Едва переступив порог, девушка сразу заметила, в каком Ганс состоянии. Она подошла к нему, обняла и прижала к себе. Он закрыл глаза и почувствовал, что все его страхи отступают.
«Бедный, бедный мой храбрый солдатик! Твоя танцовщица гордится тем, что удалось сделать ее создателю», — прошептала Гетти. Ганс Христиан долго смотрел на нее. Потом так же тихо ответил: «Знаешь, Гетти, а ведь я так и не смог придумать финал сказки. Понимаешь, солдат, несмотря на свою храбрость, беден, и если они окажутся на улице, он никогда не сможет ее обеспечить. Поэтому мне кажется неправильным, если в конце сказки они поженились. Хотя... Он, разумеется, мог бы вернуться в коробку и забыть о ней. Но это было бы недостойно солдата».
Гетти слушала его и хотела только одного, чтобы Ганс не заметил, как предательский румянец заливает ее щеки. А он смотрел на нее так, будто хотел проникнуть в самые сокровенные уголки ее души. Наконец девушка решилась ему ответить: «Боюсь, Ганс Христиан, ты сам должен определиться с тем, чего хочешь на самом деле. А потом расскажешь об этом мне».
Ганс поднес ее руку к губам и сказал, что решение обязательно придет к нему в самом скором времени. И Гетти покраснела снова. Неужели сбудутся ее самые заветные мечты! И тут дверь снова отворилась. Они обернулись и встретились взглядом с герром Коллином и Эдвардом, которые в этот момент вошли в кабинет. Ганс вымолвил только одно слово: «Король?» Эдвард кивнул. Как выяснилось, он умер во сне четверть часа назад.
У Андерсена все поплыло перед глазами и перехватило дыхание. Знакомые и друзья, собравшиеся в кабинете, пытались привести великого писателя в чувство. Но безуспешно.
Андерсена сотрясали рыдания.
Тем временем люди сдавали билеты, кто-то плакал о старом добром короле, кто-то сокрушался о быстротечности жизни. Но у Ганса катились слезы совсем по другой причине. Театр будет закрыт на целый месяц. Господи, это несправедливо! Почему из-за какого-то старика должны рушиться его мечты?! Андерсен кричал на Коллина, приказывая ему не откладывать премьеру; на Гетти, обвиняя ее в том, что она слишком верила в жалкого неудачника из Оденсе; на всех, кто оказался рядом с ним.
В эту минуту в комнату вошла женщина, одетая в яркое немыслимое платье.
— Мой билет... — сказала она, обратившись неизвестно к кому. — Наверное, я должна отдать его...
Увидев Карен, Ганс рассердился еще больше. Только ее здесь не хватало! И зачем она явилась? Его гнев уже перешел в истерику. «Кто это?» — спросил у него Коллин.
Карен посмотрела Гансу прямо в глаза. «Никто», — бросил он и, повернувшись к одному из рабочих, крикнул: «Выведите посторонних! И впредь никого из поклонников сюда не впускайте!»
Не дожидаясь, пока рабочий подойдет к ней, Карен отдала свой билет, извинилась, что доставила столько беспокойства, и вышла за дверь. Их отношения с Гансом закончились. И что бы он ей потом ни сказал, она не изменит своего решения. А он и не думал ничего говорить. Во всяком случае в ближайшие несколько недель. В тот день Ганс, едва добравшись до дома, свалился с горячкой и пролежал почти весь месяц.
И все это время единственным его спасением была новая книга, которую Ганс Христиан писал без остановки. Он ее так и назвал: «Книга картин без картин» и построил по собственному определению в манере «Тысячи и одной ночи». Смысл нового произведения заключался в том, что к поэту, живущему на чердаке, каждый вечер в окно заглядывает луна и рассказывает истории, которые она видела в различных уголках земли. Одна из них происходила в Париже, другая — в Индии, третья — в Италии. Гансу казалось, что это будет интересно, ведь луне нипочем ни расстояния, ни границы, которые провели люди. Живописные картинки сменяли друг друга, переливаясь особым колоритом стран, о которых шла речь. Впоследствии этой книге суждено было стать одним из самых популярных книг Андерсена. Успех она завоевала сразу же после выхода в свет, и это помогло Гансу Христиану укрепиться в звании лучшего романиста Дании.
Но вот настало 3 февраля 1840 года. Зал Королевского театра в Копенгагене был переполнен. В первых рядах «придворного паркета» — той части партера, куда кроме важных чиновников и вельмож получают право входа и знаменитости из мира искусства, уже заняли свои места Эленшлегер, Гейберг и Герц. На это знаменательное событие из Италии приехал и Товальдсен. Увидев Андерсена, он приветливо помахал ему рукой и от чистого сердца пожелал удачи.
Но что должно было радовать тщеславие Ганса Христиана в тот день, так этот тот факт, что билеты на «Мулата» невозможно было достать ни за какие деньги. Андерсен, весь бледный от нервного напряжения, стоял за кулисами и наблюдал за публикой. Он от души порадовался, не увидев в зале Мольбека. Но вот... Настала торжественная минута. Занавес плавно стал подниматься, и раздались осторожные аплодисменты.
Действие началось. На сцене бушует южная гроза, и прекрасные дамы ищут убежище в домике мулата Горацио. По партеру пробежал шепот: «Фру Гейберг обаятельна как всегда». Действительно, нежный и одновременно томный голос примы Королевского театра завораживал зрителей. И особенно им понравилось, как она читала стихотворение «Дочь негритянского короля», специально вставленное Андерсеном в драму.
События в пьесе стремительно развиваются, но публика еще остается прохладной и пока только наблюдает. Сердце Андерсена замирает от ужаса. Неужели провал? А ведь уже скоро развязка. Жестокий плантатор Ларебельер раскрывает факт влюбленности своей жены в Горацио и грозится убить презренного мулата на ее глазах. Горацио заковывают в цепи. Позорная картина продажи живого товара и смелое заступничество Сесилии. Она объявляет о том, что готова вступить в брак с Горацио, а это согласно закону делает его свободным. Занавес опускается. Бесконечно длинная секунда молчания. И вот Ганс Христиан слышит гром аплодисментов. Публика приняла его как драматурга!
Эленшлегер аплодирует вяло. Он тихонько шепчет скульптору, что, конечно, в драме есть удачные места, но в целом она слабовата. Торвальдсен, напротив, считает, что все здорово.
И тут почтеннейшая публика стала звать на сцену автора. Ганс Христиан с трудом сдержал себя, чтобы не разрыдаться. Он стоял на этой великой сцене, и зал стоя аплодировал ему. Господь услышал его и помог сдержать клятву, которую голодный мальчик произнес много лет назад.
На другой день газеты были полны хвалебных рецензий о премьере, и Андерсен наконец-то почувствовал свой триумф. Король Кристиан узнал об овациях, которых удостоилась пьеса, и об успехе молодого автора. И послал за Андерсеном. Он поздравил писателя и наградил его медалью с девятнадцатью бриллиантами в знак особого признания. А еще наделил правом входа в «придворный паркет», наградил почетным местом рядом с Эленшлегером и позволил своим придворным также высказать поздравления молодому автору. Тремя днями позже король сам пришел посмотреть пьесу. Он кивнул Андерсену из своей ложи. Честь, которой раньше не удостаивался ни один автор.
Ганс Христиан должен был быть на седьмом небе от счастья. Пьеса шла двадцать один день, и теперь Андерсен мог считать короля своим добрым другом. Голод и нищета больше ему не грозят. Он получил значительную сумму за пьесу и денежное ежегодное пособие, которое он ласково называет «хлебное деревце, выросшее в моем саду». И даже Мейслинг, который столь изощренно издевался над ним в юности, намедни признал, что жестоко ошибался в его способностях.
Впрочем, все не только внешне изменилось к лучшему. Намного важнее то, что он почувствовал перемены, произошедшие внутри. Стройнее стали мысли, понятнее души людей, а главное — когда он пишет, слова слушаются его и приходят именно те, которые нужны. В общем, из подающего надежды молодого человека он превратился в маститого автора, честно заслужившего свое право на место в «придворном паркете».
А тем временем «Мулат» отправился в Швецию и там, на стокгольмской сцене, тоже имел оглушающий успех. Андерсена пригласили в Стокгольм. Студенты встретили его бурными овациями и пронесли на руках точно короля. И все же... На вершине славы Ганс чувствовал себя по-прежнему несчастным. Не успели отзвучать поздравления в его адрес, как Андерсену сообщили, что редакции газет получают анонимные письма с требованием опубликовать перевод французской новеллы «Невольники», дескать, это докажет, что автора «Мулата» чествуют за чужой счет. А тут еще пришло приглашение на бал во дворец короля, и к Андерсену подошел один из вельмож. Он ядовито заметил, что сыну сапожника не место среди знатных людей. Ганс Христиан, вспыхнув, выдал отповедь о том, что его отец был честным и трудолюбивым человеком и он, Ганс Христиан Андерсен как писатель состоялся только благодаря своему отцу.
Ответил-то он хорошо, да только настроение было безнадежно испорчено. И вечером он отправился к Гетти. Едва ли не с порога Ганс Христиан принялся причитать, что должен получить одобрение всех, иначе его радость не может быть полной, и он никогда не сможет быть счастливым. Да еще и критики не перестают его доставать тем, что сюжет «Мулата» не его собственный. Как будто это может иметь какое-то значение! Гетти предложила прогуляться ему в саду. Июньское солнце согрело розы, и они раскрыли лепестки, наполняя воздух чудесным ароматом. Пчелы кружили над маргаритками и лилиями. И хотя Ганс Христиан очень любил цветы, сегодня он не замечал их. Его лоб перерезала беспокойная морщинка, и он безжалостно отбрасывал носком ботинка стебельки растений, осмелившиеся встать на его пути. Он пытался объяснить, что его новая пьеса «Мавританка» ничуть не уступает «Мулату», а этого никто не хочет понимать. Гетти молчала. Она не хотела расстраивать Андерсена. Пьеса действительно не удалась. И почему он с таким упорством пытается поставить эти две вещи на один уровень? «Мулат» — это благородная, прекрасно выстроенная история. И главное, ему удалось в ней показать основную мысль, что настоящая ценность не зависит ни от расы, ни от цвета кожи. И, конечно, всем была близка его идея, поэтому и режиссер, и актеры старались поддерживать ту высокую планку, которую задал автор. А вот «Мавританка»... Она, увы, действительно не удалась.
Сейчас Ганс был не в состоянии прислушиваться к доводам Гетти. Он по-прежнему стоял на своем, что написал гениальную вещь, и только из-за происков Мольбека и Гейберга она не получила должного приема! Гетти сочла, что самое благоразумное в данном случае — ничего не отвечать ему. А Ганс Христиан тем временем продолжал. Самым ужасным в этой ситуации было то, что в новой пьесе отказалась играть мадам Гейберг — прима Королевского театра, а без ее участия нечего даже думать об успехе. И это произошло только из-за происков самого Гейберга — мужа примадонны. Андерсен был ужасно огорчен. Он искренне восхищался игрой талантливой актрисы, и даже посвятил ей один из своих сборников сказок, а в ответ такое пренебрежительное отношение...
Гетти срезала еще несколько роз и заметила, что мадам Гейберг имеет полное право выбирать пьесы, в которых будет играть. На это Андерсен окончательно взорвался: «Она еще пожалеет! Ее тщеславие, ее отказ иметь дело с любой моей пьесой, потому что они недостойны ее таланта, вызывают лишь смех! Кто она такая, чтобы судить работу человека, чья первая пьеса имела такой грандиозный успех. Она вообще должна гордиться, что входит в труппу этого великого театра! Но нет же! Она постоянно мутит воду. Гетти, ну как можно было заявить, что «Мавританку» ждет полное фиаско! И как могли директора театра единогласно поддержать какую-то актрисочку!».
Гетти вспыхнула. В такие минуты Андерсен был невыносим. Наконец он сказал ей, зачем, собственно, и приходил. Он не хочет быть в Копенгагене, когда пойдет «Мавританка», и поэтому уезжает из страны. Он чувствует, что должен ехать, ни минуты не медля, из страны, где все ему желают зла. Гетти какое-то время молчала, а потом согласилась, что на сегодняшний день путешествие — лучший выход из создавшейся ситуации. Вот только у нее к Андерсену одна просьба. Он должен вечером навестить одну молодую даму. Она певица, приехала из Швеции и совершенно не знает Дании. Ганс Христиан ужасно разозлился на Гетти. У него столько дел, а она ему предлагает развлекать изысканной беседой какую-то начинающую шведскую певицу! Но Гетти была непреклонна. Девушка так молода и так одинока в Копенгагене! Неужели он не помнит этого жуткого состояния?! И Ганс сдался. Хорошо, он навестит ее вечером и поговорит с девушкой о своих впечатлениях о Швеции. Он будет таким добрым и хорошим, что постарается скрасить беседой ее одиночество. Теперь фрекен Вульф им довольна? Гетти ласково улыбнулась ему и шутливо потрепала за волосы. И Андерсен, сразу позабыв о девушке, направился к дверям. Уже выходя из дома, Ганс Христиан на секунду замешкался и спросил: «Слушай, а как зовут эту девушку?» «Иенни Линд», — ответила Гетти. Это имя ничего не говорило Гансу Христиану. И в тот момент ни он, ни Гетти даже предположить не могли, какую роль в их жизни сыграет эта шведская певица. А еще они и подумать не могли, что забыть ее они уже не смогут никогда.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |