1857

В апреле я писал Ингеманну:

«Я получил недавно долгожданное письмо от Чарлза Диккенса. Он пишет, что в конце этого месяца заканчивает свой роман «Крошка Доррит» и становится наконец «свободным человеком». У него между Рочестером и Лондоном есть прекрасный загородный дом, куда он в начале июня вместе с семьей переезжает, и они будут с нетерпением ждать моего приезда. Природа там превосходная, я буду окружен друзьями и потому в восторге от этого предложения. Посмотрим, удастся ли мне устроить все так, чтобы отправиться туда в конце мая через Сорё и присутствовать на Вашем дне рождения 28-го числа этого месяца. Неделей ранее намечается выход моего романа «Быть или не быть». Я позволил себе вольность посвятить его «Поэту Ингеманну и философу Сибберну». Вы понимаете, что стоит за таким посвящением».

Одной из первых, кому я прочитал новую книгу еще до того, как она вышла, была Ее Величество вдовствующая королева Каролина Амалия. Она и ее супруг король всегда относились ко мне с большой добротой и милостью. И на этот раз я провел несколько дней в их прекрасном, окруженном лесами поместье Соргенфри. Листочки на деревьях распустились как раз в ту пору, когда я находился там. Каждый вечер я читал по нескольку глав из романа, действие которого происходит в первую, тяжело давшуюся нам, но все же укрепившую дух нации войну. Во время чтения благородная королева была изрядно растрогана, а когда я окончил, она горячо и от всего сердца благодарила меня. Королева принадлежит к тем благородным и умным женщинам, в обществе которых об их высоком положении забываешь и видишь в них только человечность. Однажды вечером мы отправились на прогулку по лесу и берегу. Я находился во втором экипаже с двумя придворными дамами. Когда Ее Величество проезжала мимо одного места на дороге, где играла стайка детей, они узнали ее, встали в ряд и приветствовали королеву криками «ура». Через некоторое время там же проезжал экипаж, в котором сидел я. «Это — Андерсен! — закричали малыши. — Ура!» Когда мы вернулись в Соргенфри королева сказала мне, улыбаясь: «Мне кажется, все дети знают нас обоих, я слышала, как они вас приветствовали».

На улице и из окон мне то и дело кивают приветливые детские мордашки. Однажды я встретил богато одетую даму, прогуливавшуюся со своими детьми. Самый маленький ребенок оторвался от них, подбежал ко мне и протянул руку. Мать позвала его и сказала — потом об этом говорили: «Не следует заговаривать на улице с незнакомыми людьми». Малыш отвечал: «Да ведь это же Андерсен, его знают все дети».

Этой весной исполнилось десять лет с тех пор, как я был в Англии в последний раз. Все это время Диккенс часто радовал меня письмами. Теперь я наконец сумел воспользоваться его любезным приглашением.

И как же я был счастлив! Пребывание в гостях у Диккенса обещало стать и стало апогеем моего успеха. Не останавливаясь в Голландии, я прибыл во Францию и в ночь на 11 мая отплыл на пароходе из Кале в Дувр. В моем «Собрании сочинений» содержится подробный рассказ об этой, ставшей мне столь памятной поездке к Диккенсу, за время которой он как человек стал мне бесконечно дорог и близок, как дорог и близок мне Диккенс-писатель. Привожу ниже краткое изложение напечатанного.

Я прибыл в Лондон на поезде ранним утром и сразу же пересел на поезд, шедший по Северной железной дороге до Хигхэма. Экипажа в Хигхэме я не нашел, и мне пришлось в сопровождении станционного носильщика добираться до Глэдсхилла пешком. Здесь Диккенс обосновался в прекрасном загородном доме. Он встретил меня крайне приветливо и радушно, выглядел он чуть старше по сравнению с нашей последней встречей, хотя причиной тому была, наверное, борода, которую он с той поры отпустил. Глаза его блестели, как прежде, на губах играла та же улыбка, а его приятный голос звучал, пожалуй, даже сердечнее, чем прежде, если, конечно, такое возможно. Диккенс был в самом расцвете лет, ему исполнилось уже сорок пять, но он отличался все той же мужественной красотой, моложавостью, энергией, оживленностью и остроумием, казалось, весь светился добродушием и сердечностью. Я не найду лучших слов, чем те, которыми описал его в одном из своих первых писем из Англии: «Возьмите самое лучшее из произведений Диккенса, выделите в нем образ положительного героя, и перед вами предстанет сам писатель». Таким же, каким я увидел его в первый час нашей встречи, он оставался все те несколько недель, которые я провел у него, — жизнерадостным, веселым, внимательным.

За несколько дней до моего приезда умер друг Диккенса, комедиограф Дуглас Джерольд. Чтобы собрать несколько тысяч фунтов для его вдовы, Диккенс объединился с Бульвером, Теккереем и актером Макреди. Деньги на помощь вдове должны были поступить от ряда спектаклей и литературных чтений. Из-за этих хлопот Диккенсу приходилось чаще, чем обычно, ездить в Лондон и проводить там целые дни. Несколько раз я сопровождал его и, побывал, таким образом, в его удобно обставленной столичной зимней квартире. Вместе с ним и его семьей я присутствовал также на празднике торговли в Хрустальном дворце. Мы оба впервые увидели неподражаемую трагическую актрису Ристори в заглавной роли в постановке итальянской трагедии «Камма» и в роли леди Макбет. Игра Ристори — особенно в последнем случае — полностью пленила нас: образ героини в ее трактовке поражал своей психологической убедительностью, и в то же время самое чудовищное и отвратительное не выходило за пределы прекрасного. Вряд ли когда-нибудь какой-то другой актрисе удастся с такой достоверностью создать образ этой женщины, который с равной силой потрясал бы наши инстинкты и воображение.

Меня поразили торжественность и фантастическая роскошь, с которыми директор Кин, сын знаменитого актера, ставил на сцене шекспировские пьесы. Я присутствовал на премьере «Бури», где декоративная сторона спектакля была доведена до явной избыточности. Из-за этого полет поэтической фантазии как будто застыл, окаменел в зрительных образах, живое слово же при этом оказалось утрачено. В результате взамен духовной пищи зрители получают лишь золотое блюдо, на котором ее подают.

Произведение Шекспира, сыгранное художественно — пусть даже на пространстве между тремя обыкновенными ширмами, — доставляет мне гораздо большее удовольствие, чем поставленное таким образом, где оно теряется в красотах стаффажа.

Из представлений, которые устраивали в пользу вдовы Джерольда, гвоздем программы явился спектакль, в котором были задействованы сам Диккенс и некоторые члены его семьи. Это была новая романтическая драма «Замерзшая пучина» Уилки Коллинза. Роль одного любовника исполнял автор, роль другого — Диккенс.

Время от времени в доме Диккенса давали для друзей и знакомых любительские спектакли. Один из них уже долгое время хотела посмотреть королева, пожелавшая перенести любительскую постановку на сцену небольшого театра «Галерея иллюстраций». Помимо королевы, посмотреть спектакль явились принц Альберт и дети короля, молодой принц Пруссии и король Бельгии. Кроме них, присутствовали лишь некоторые из родственников и ближайших друзей актеров. Из дома Диккенса на спектакль пришли только его жена, теща и я.

Диккенс исполнил свою роль с трогательным правдоподобием и немалым актерским талантом. Он же вместе с издателем юмористического журнала «Панч» м-ром Марком Лемоном с бесподобным комизмом разыграли небольшой фарс «В два часа утра». Марк Лемон, как говорят, в последнее время с большим успехом выступает на театральных подмостках в роли Фальстафа.

После представления вместе с занятыми в спектакле актерами и их помощниками мы засиделись на банкете за полночь. Небольшой и веселый праздник, устроенный в редакции «Домашнего чтения», затем плавно перетек на лужайку у дома Альберта Смита, покорителя Монблана.

В загородном доме Диккенса я познакомился с самой богатой английской дамой, мисс Бэрдет Коутс, которую все рекомендовали как весьма достойную даму, посвятившую себя благотворительности. Коутс не только построила несколько церквей, но также весьма умело и с истинным христианским рвением заботилась о больных и бедных. Она предложила мне погостить у нее в Лондоне. Я принял ее приглашение и посетил ее чрезвычайно богато обставленный дом в чисто английском стиле, главной и незабываемой достопримечательностью которого тем не менее я до сих пор считаю благородную, в высшей степени женственную и приветливую хозяйку.

И все-таки, какой бы разнообразной и увлекательной ни казалась мне жизнь в Лондоне, я всегда с большой радостью возвращался в дом Диккенсов в Глэдсхилле, ставший на это время и моим домом. В маленькой гостиной, где писатель с женой обычно принимали гостей, было так уютно. Здесь мы провели немало счастливых часов, хотя и их подчас нарушали тягостные, тяжкие мгновения, являвшиеся отголосками того, что происходило вне этого мирка. Я особо помню одно резко критическое высказывание в адрес моей последней книги «Быть или не быть», оно привело меня в тяжелейшее расположение духа, которому я малодушно поддался. И все же, признаться, именно то дурное настроение и раздражение — своего рода испытание, посланное мне свыше, — позволили мне вкусить радость, с которой я воспринимал утешения Диккенса, порожденные его поистине бесконечной сердечностью. Узнав от семьи, насколько я подавлен, он разразился целым фейерверком шуток и выдумок. Когда же он убедился, что и этот блестящий прием не в силах развеять тьму, окутавшую мою страдающую душу, он сменил шутливый тон на серьезный, окрашенный в такие тона сердечности и теплого сочувствия, что я ощутил настоящий прилив сил, наполнивший мою душу необоримым желанием стать достойным его. Глядя в излучающие нежное участие глаза друга, я понял, что должен благодарить «жестокосердную критику». Ведь именно благодаря ей я испытал одно из самых прекрасных мгновений в моей жизни.

Счастливые дни, проведенные у Диккенсов, пролетели быстро, даже слишком быстро. Наступило утро прощания. Но прежде чем вернуться в Данию, я собирался еще посетить Германию, чтобы присутствовать при апофеозе ее литературного величия. Меня пригласили на праздник в Веймар, где открывались памятники Гёте, Шиллеру и Виланду.

Ранним утром Диккенс приказал заложить свою маленькую коляску, сам сел за кучера и повез меня в Мейдстон, откуда я поездом должен был добраться до Фалькстона. Он нарисовал мне план с обозначением всех остановок, и всю дорогу до станции оживленно болтал со мной, в то время как я по большей части ехал молча, лишь время от времени скупо отвечая ему, настолько был расстроен грядущим мигом расставания. На железнодорожном вокзале мы обнялись, и я еще раз, возможно, в последний, заглянул в прекрасные, излучающие душевное тепло глаза того, кем я восхищался как писателем и кого любил как человека. Еще одно рукопожатие, и он уехал. А затем загрохотал, увозя меня, поезд.

«Конец, конец, как и бывает со всеми историями.»

Я написал Чарлзу Диккенсу из поместья «Максен» у Дрездена:

«Дорогой, лучший мой друг!

Я наконец-то могу писать! Кажется, что я был у Вас так давно, слишком давно! Но все эти дни, каждый час, я думал о Вас. Вы и Ваш дом стали частицей моей души, да иначе и быть не могло. Много лет я любил Вас и восхищался Вами; причиной тому были Ваши сочинения, но теперь я люблю Вас ради Вас самого. Никто из Ваших друзей не привязан к Вам больше, чем я. Это поездка в Англию, пребывание в Вашем доме — поистине апогей моей жизни. Вот почему я так медлил с отъездом, вот почему мне было так тяжело прощаться. Кстати, когда мы ехали с Вами из Глэдсхилла в Мейдстон, мне было так тяжело, что я почти не мог поддерживать разговор, я едва не плакал. Впоследствии, вспоминая наше прощание, я очень живо представляю себе, как тяжело, наверное, было Вам спустя несколько дней провожать на борт судна Вашего сына Вальтера, зная, что Вы увидите его не раньше, чем через семь лет. У меня не хватает слов, даже на родном датском, чтобы выразить Вам, какое счастливое время я провел в Вашем доме и как Вам благодарен за это. Каждую минуту я ощущал, как Вы добры ко мне, с каким удовольствием Вы со мной общаетесь и какие дружеские чувства ко мне питаете. Будьте покойны, я ценю их. А с какой сердечностью отнеслась ко мне, совершенно не знакомому ей человеку, Ваша жена. Я понимаю, как мало удовольствия доставляло Вашим близким общение с тем, кто говорит по-английски так, как говорю я; им, видимо, казалось, что я словно с неба свалился им на голову. И все же никто не давал мне это понять. Передайте им за это мою благодарность! В первый же день приезда «Бейби» заявил мне: I will put you out of the window¹, но потом он же сказал мне, что имел в виду put меня in of the window², и я полагаю, его последние слова выражают отношение ко мне всей Вашей семьи. Побывав в таком доме, как Ваш, испытав в нем столько радости, в Париже я чувствовал себя совсем не в своей тарелке. Я будто попал в раскаленный улей, лишенный, однако, меда. Жара стояла гнетущая, и я бежал от нее, совершая в дневное время лишь короткие переезды. Прошло целых пять дней, прежде чем я добрался до Гамбурга, а в Дрезден, где меня ожидала семья Серре, я прибыл только двадцать седьмого. На следующий день отмечался день рождения хозяина поместья, и праздновался он в доме у одного из его друзей, пианиста и композитора Хенсельта, который большей частью живет в Петербурге, хотя летнее время проводит в своем поместье в Силезии. Там я окунулся в атмосферу радости и праздничного веселья. Мы вернулись в Максен в имение Серре только вчера. Я пишу Вам это письмо ранним утром. Я представляю себе, будто сам доставил Вам свое письмо, стою в Вашей гостиной в Глэдсхилле, вижу, как и в первый день моего приезда, цветущие на ее окнах розы, а за стеклом — тянущиеся до самого Рочестера зеленые поля. Я улавливаю тонкий аромат яблок, исходящий от живой изгороди из розовых кустов, за которой лужайка, где ваши сыновья играют в крикет. О, как нескоро еще увижу я эту сцену в действительности, если это вообще когда-нибудь случится! Но что бы ни принес мне разматывающийся клубок времени, мое сердце останется верным, преданным и благодарным Вам, мой великий, благородный друг! Порадуйте меня письмом, напишите, когда прочтете мой роман «Быть или не быть», что вы о нем думаете! Будьте снисходительны и не вспоминайте о тех моих недостатках, которые Вы, быть может, подметили во время нашего общения. Мне бы так хотелось оставить о себе только добрые воспоминания у того, кого я люблю как друга и брата.

Преданный Вам
Ханс Кристиан Андерсен».

Вскоре мой благородный и замечательный Диккенс отозвался и прислал мне обстоятельное и сердечное письмо с приветами от всех и каждого из моих тамошних знакомых, включая даже древний памятник и овчарку, которая у него жила.

Затем письма от него стали приходить все реже, в последние же годы их вовсе не стало.

«Конец, конец, как и бывает со всеми историями!»

Но вернемся к текущим событиям!

В Веймаре царил праздничный блеск. Сюда съезжались люди изо всех немецких земель. Я устроился как нельзя лучше в доме у моего друга обер-гофмаршала Больё. В Веймар была приглашена вся элита немецкого театра, чтобы воздать должное величию Гёте и его значению для сцены, на алтарь которой он возлагал свои творческие усилия. В местном театре поставили несколько сцен из второй части «Фауста», начав их представление с соответствующего пролога, сочиненного директором Дингельштедтом. Двор устроил несколько пышных и интересных приемов, на которых сильные мира сего общались с людьми искусства. Торжественное открытие памятников Виланда, Гёте и Шиллера состоялось в прекрасную солнечную погоду. Игра случая, исполненная поэтического значения, произошла в момент снятия покровов с двух последних фигур. Появившаяся откуда ни возьмись белая птица вдруг запорхала вокруг голов Гёте и Шиллера. Она словно сомневалась, на какую из них усесться, увенчав тем самым соответствующего поэта своего рода символом бессмертия в глазах зрителей. Полетав немного, птица взвилась в ясное солнечное небо и пропала из виду. Я рассказал об этом случае великому герцогу, одному из близких родственников Гёте и сыну Шиллера. У последнего я спросил, в самом ли деле, что, как утверждали многие в Веймаре, я внешне напоминаю его отца. Он ответил, что я действительно похож на него, но сходство касается только фигуры, осанки и походки. «У моего отца, — сказал он, — были большие голубые глаза, лицом он с вами схож не был, да к тому же имел рыжие волосы». О последней подробности я до тех пор не знал.

Для праздничных театральных торжеств Лист написал музыку. Она имела шумный успех, и автора вызвали на авансцену, но мне музыка не понравилась. Думаю, что виной тому — мое личное восприятие: это сочинение показалась мне морем диссонансов, которые затем, конечно же, соединились в гармонии, но меня все же оно не тронуло. Я даже огорчился, что не смог разделить восторги прочих, и мне стало неудобно перед Листом, которым я восхищаюсь как художником и полету мысли которого даже немного завидую. На следующий день Лист пригласил меня на обед. Он пригласил также своих друзей, бывших, конечно же, и его почитателями. Я, однако, чувствовал, что не могу искренне присоединиться к их восторженному хору; это меня мучило, и я, быстро приняв решение, в тот же день уехал из Веймара, хотя до сих пор при воспоминании об этом испытываю чувство неудобства. Жаль, что я тогда поддался настроению и не попрощался с королем фортепиано. Больше я его, бывшего в музыкальном искусстве нашей эпохи явлением феноменальным, не встречал.

Мой путь домой лежал через Гамбург; там свирепствовала холера. Добравшись до Киля, я узнал, что болезнь распространилась и на Данию и сильнее всего проявилась в Корсёре, куда направлялся наш пароход. Погода стояла хорошая, мы прибыли в холерный город даже чересчур быстро, а поскольку до отправления поезда оставалось еще несколько часов, нам волей-неволей пришлось смешаться в зале ожидания с толпой местных жителей.

В Копенгагене мой врач встретил меня вопросом, что потерял я здесь, в столице, где тоже только что было отмечено несколько случаев холеры. Я снова поспешил уехать в деревню — сначала к Инге-манну и оттуда в гостеприимное поместье Баснес; однако, как оказалось, холера была и в близлежащем от него городке Скельскёр. Я не знал об этом, но почему-то тревожился.

Тем не менее я скоро обрел душевное равновесие. Тогда-то у меня и зародилась идея создания новой сказочной комедии «Блуждающий огонек». Ингеманну идея понравилась, однако на бумаге она вылилась лишь в набросок и только через несколько лет в совершенно измененном виде и форме воплотилась в сказке «Блуждающие огоньки в городе».

Директор Королевского театра поручил мне написать пролог к празднику в театре, назначенному на 5 декабря. Прочитать пролог попросили лучшего актера-трагика; тот, однако, в последние годы плохо заучивал текст наизусть, забывал его и делал ошибки. Я опасался, как бы он не стал ошибаться и на этот раз, и не без основания. Великолепным и звучным голосом актер выразительно провозгласил: «Пролог!», но затем стал запинаться и путаться. В результате из гордо реющего праздничного знамени мои стихи превратились в тряпку. Газеты отметили в этой связи великолепную декламацию актера и «полную внутреннюю несогласованность смысла» прочитанного, вину за которую критика, естественно, возложила на поэта, а не на почтенного артиста. На следующий день я опубликовал пролог, чтобы публика его прочитала и, таким образом, поняла, однако все это происходило уже post festum³. Дело это прошлое, однако письмо Ингеманна от того времени служит своего рода поэтической виньеткой к стершейся уже до основания картине:

«Сорё, второй день Рождества 1857 г.

Поздравляю Вас со светлым праздником Рождества Христова и с Новым годом! Не поддавайтесь сплину и дурному настроению, в них могла заставить Вас впасть эфемерная паутина, которую плетут копенгагенские злопыхатели и прочие Ваши обидчики из «внешнего мира». Взгляните на Млечный Путь, представьте себе великую живописную сказку жизни, разворачивающуюся на разных уровнях всего сущего, вплоть до горних высот и последнего великого мирового предела! Возблагодарим же Господа за безмерность красоты, уготованной нам на этом и на ином свете, меж тем как сами мы своим свободным и бодрым дыханием сдуваем грозящую опутать нас паутину мелких и ничтожных планет! Поэзия — это, слава Богу, летучий корабль понадежнее, чем разноцветные воздушные шары, на которых умельцы — виртуозы ежедневно взмывают в небо и падают на землю, ибо непостоянный и зачастую обманчивый ветер aura popularis⁴, играет ими и может в любой момент швырнуть оземь эти суточные шары-однодневки. Когда критики возьмутся за Ваш «Блуждающий огонек», впустите в свою душу Господа и тем самым освободите себя от зловредного демона-паука, который сковывает и связывает наш дух своей паутиной, происходящей из мира этих лилипутов! Я попытался сделать это в моих «Четырех рубинах», однако навряд ли сумел воплотить данную идею в наглядных образах. С приходом старости суше становишься не только ты сам, ссыхаются и поэтические идеи, лишаясь плоти и крови, без которых на этом свете не обойтись.

Сердечный привет Вам от моей Люси. Домовой, наславший на нее зубную боль и отек рта, попытался расстроить нам Рождество. Но в нашей гостиной стоит рождественская елка, которую поставили горничная и жена садовника, преподнеся нам сюрприз. От фру Йерико я получил в подарок автопортрет мужа в медальоне его работы, а на крышке коробки, в которую он был упакован, она нарисовала красивого рождественского ангела. На свете все-таки много прекрасной дружбы и любви, и угрюмость или слабоволие — это позорная неблагодарность с нашей стороны. Впрочем, Вы, по сути своей, вовсе не таковы, просто эта недостойная возня с прологом Вас расстроила. Пожалуйста, поскорее порадуйте нас известием, что Вы снова радостно и свободно воспарили в поэтические небеса.

Сердечно преданный Вам
Ингеманн».

Примечания

Ристори А. (1821—1906) — знаменитая итальянская актриса, которую Андерсен видел в трагедии «Камма» итальянского драматурга Д. Монтанелли (1813—1862).

...присутствовал на премьере «Бури»... — Речь идет о постановке пьесы Шекспира «Буря» (1612) в июле 1857 г.

Романтическая драма «Замерзшая пучина»... — Драма У. Коллинза «Замерзшая пучина» была поставлена в июле 1857 г.

С издателем юмористического журнала «Панч» м-ром Марком Лемоном... — Английский юмористический журнал «Панч» был основан в 1841 г. писателем М. Лемоном (1809—1870) и редактировался им почти 30 лет.

«Домашнее чтение» — еженедельная газета, издававшаяся Ч. Диккенсом в 1850—1859 гг.

«Конец, конец, как и бывает со всеми историями!» — заключительная фраза сказки Андерсена «Ель».

...когда критики возьмутся за Ваш «Блуждающий огонек»... — Имеется в виду сказка Андерсена «Блуждающие огоньки в городе», написанная в июне 1865 г.

«Четыре рубина» (1849) — сказка Ингеманна, написанная под впечатлением о революции во Франции 1848 г.

1. Я выброшу вас из окна (англ.).

2. Выставить меня в окне (англ.).

3. После праздника (лат.).

4. Дуновение народной благосклонности (лат.).